23 ноября 2022 года основатель Екатеринбургского государственного театрального института и его первый ректор Владимир Бабенко получил приказ об увольнении. Студенты и преподаватели вуза выступили против: петицию с просьбой пересмотреть решение об увольнении ректора подписали 650 человек — тогда как в вузе учится около 800 студентов.
Сейчас Владимир Бабенко преподает зарубежную литературу на факультете журналистики УрФУ. Мы поговорили с ним о специфике театральных вузов, его увольнении и влиянии ФСБ на постановки. А еще он рассказал о «тесном взаимодействии девочек и мальчиков с руководством курса».
— Как вы стали ректором ЕГТИ?
В 1983 году [Свердловское] театральное училище преобразовали в театральный факультет при консерватории им. Мусоргского, на базе которого позже создали институт. В 1985 году меня вызвали в партийные большие кабинеты [обком КПСС], вынудили уйти из УрФУ (в то время Уральского государственного университета имени Горького) и стать ректором [тогда еще] несуществующего вуза.
Я 31 год — до 2016-го — был ректором театрального вуза и всегда насаждал в нем идеологию чистого профессионализма: если ты пришел быть не просто каким-то актером, а актером детского театра или артистом по мультипликации, то живи этим, четко ориентируйся, иначе в профессии у тебя ничего не получится. Я всегда был против того, чтобы наш институт напоминал «кулек», то есть Институт искусства и культуры, в котором есть общий актерский факультет [на нем обучают универсальных актеров].
— Почему вас уволили?
Мне предложили уйти в одночасье — наверное, потому что я оказался тяжеловесом для тех, кто пришел после меня. А может, потому что я был как слон в посудной лавке и не желал сдавать позиции.
Сначала я хотел восстановиться — понимал, что меня увольняют незаконно. А потом подумал, что студенты ко мне хорошо относятся, пожилые педагоги тоже с пиететом — для них я навсегда величина. Когда я уходил из института, на лестнице собралась толпа студентов. Кто-то плакал, кто-то говорил, что я должен жаловаться, открыли сбор подписей. Там за меня было [около] 700 подписей, хотя у нас всего до 500 студентов. (Прим. ред. — Всего было собрано 650 подписей, в ЕГТИ учатся 792 студента по данным на 2022 год).
— Почему вы в итоге не стали пытаться вернуться?
Пожилые педагоги в ЕГТИ — [это] в основном те люди, которых я принимал [на работу] лично. Но приходить в институт, где к тебе негативно относятся вышестоящие лица, молодые женщины, которые понятия не имеют в театре, культурологи по образованию... Они практически меня ненавидят. Я заболею в такой обстановке.
Я совершил ошибку. Думал, что, когда я беру на работу молодую даму, которая ничего в театре не понимает и не будет никогда понимать, это полезно. Я видел, что это человек новой формации, электронного века. Она левой ногой делает всякие отчеты, многое понимает в формальных делах, которые я даже не хочу понимать.
У меня всегда были верные помощники, которые делали то, что я не хочу делать. Я занимался главным — театральным вузом, его правильным направлением.
[По моему мнению], когда такие девушки-культурологи становятся начальницами, они начинают переходить на поле чистого профессионализма, на которое переходить не надо. Им кажется, что они уже поняли что такое театр, что такое актер, хотя она не может отличить хорошего актера от плохого.
Мне до сих многие преподаватели говорят — даже в УрФУ, — что подписывались за меня, спрашивают, сыграло ли это роль. Отвечаю, что сыграло, хотя внутри понимаю, что нет: такие вещи решаются, к сожалению, не народным голосованием.
— Расскажите, как вообще устроены театральные вузы? ЕГТИ в частности.
Самый хороший театральный вуз — это маленький вуз со своим монастырским замкнутым уставом. Будучи ректором я посещал Академию драматического искусства в Лондоне: [на тот момент] там было всего 100 студентов. Актеры — штучный товар: лучше выпустить одного хорошего актера, чем 15 плохих.
За три десятилетия у нас сложилась традиция набирать студентов, не испорченных жизнью и профессиональным воспитанием. Всегда было очень много простых ребят откуда-нибудь из Югры, с Поволжья, Сахалина, Тюменской области, Казахстана. Иногда не очень физически подготовленных. Такие абитуриенты часто берут трудолюбием, настойчивостью. Им нечего терять, они считают, что Екатеринбург — это столица мира.
Если человек не может сдать один из чисто театральных спецпредметов, он должен быть отчислен, так как это считается профнепригодностью. Расправы в театральных вузах — это очень легко. Намекнул начальник педагогу по речи или по движению: «Слушай, мне вот не нравится [этот студент], избавься от него». И все — поставили по спецпредмету незачет или двойку.
Я старался никогда этого не допускать, но у меня это не всегда получалось.
— Один из ваших студентов рассказывал нам, что на учебные постановки приходили ФСБшники. Это правда?
Во всех вузах есть какой-то наряд ФСБ. В советское время в каждой группе обязательно был «свой» человек, который приходил [на пары] и мог еще денежку получать за это. Поскольку я много лет был заместителем декана, то видел эти механизмы, но никогда не знал кто это, потому что офицеры — умные красивые люди и внушают доверие. Государство не может допустить, чтобы в вузах оно не имело своих глаз и ушей.
В советское время, когда я был ректором, я ни раз бывал внутри ФСБ, и могу сказать честно, не видел нигде столько красивых мужиков, сколько там: накачанные, интересные, в европейских костюмах, такие все лейтенанты и капитаны.
— А зачем они приходят? Для цензуры?
Цензура всегда была, но разная. В советское время прежде всего была идеологическая цензура. Когда-то работал областной отдел культуры КПСС. Этим отделом руководила дама, которая курировала в том числе театр и музыку. Она в обязательном порядке приходила на генеральный прогон спектакля перед премьерой.
Полгода репетировали спектакль, билеты проданы, приглашаются критики, друзья театра, и обязательно приходит дама — заведующая отделом культуры обкома КПСС. Садится в зал, смотрит и говорит: «Этот эпизод либо выбрасываете, либо я закрываю спектакль. Вот в этом эпизоде изменить, вот тут два слова выкинуть. В общем, работайте, и когда выполните, что я сказала, снова меня позовете».
Между прочим, в наши дни многие режиссеры, критики и зрители скучают по этой системе. Потому что все без всякой цензуры лезут на сцену, лишь бы только был сбор и полный зал. И там [на сцене] может быть и похабщина, и плохие роли, и непродуманные сценарии. Все подражают бесконечным сериалам. Вот где уж хочется цензуру так цензуру.
После образования «новой России» такого не было: Министерство культуры РФ никак нас не цензурировало. А региональное министерство могло влиять на нас, но не напрямую. С нами такого не случалось.
Другое дело, что чиновники бывают разные. Сейчас замминистр культуры Свердловской области — Сережа Радченко, наш выпускник. От него никогда не ожидаешь какого-то грубого вмешательства.
— Сейчас кто-то может создать цензуру в театральном вузе?
Если кто-то этим занимается, то это неумный человек, который театр не понимает. Именно такому человеку иногда очень хочется проявить себя громко и стукнуть кулаком. Как правило, это бывает невпопад.
— Как менялись темы для учебных постановок с основания ЕГТИ?
В то время, когда вуз только заработал, ставили пьесы о Великой Отечественной войне. Было много пьес на тему товарищества, социалистической морали, любви, семьи. Как-то медленно всё это уходило, зритель перестал на это ходить.
Сейчас идет интересный процесс. По-моему, [бывший преподаватель ЕГТИ] Анатолий Кац на одном из выпусков поставил наряду с традиционными спектаклями шумный, яркий эстрадный концерт с песнями, танцами, переодеваниями, и они стали пользоваться огромной популярностью. Так мастера дают студентам самим фантазировать и предлагать, что они хотят сделать.
Я обратил внимание на то, что и в традиционных драматических театрах тоже пришла эта тенденциях на спектакли-концерты без драматических отрывков. Даже в МХТ имени Чехова — цитадели классического театра. Там видел, например, «20 век. Бал». Постановка рассказывает о последнем столетии нашего театра. Я не со всем выбором отрывков, личностей и песен был согласен. Последние слова в программе — «Владимир Путин».
В вузах, по большому счету, темы остались одни и те же: верность, любовь и коварство. Конечно, появились и новые, например, однополая любовь, гомосексуальность. У нас в институте был случай, когда постановку известного драматурга, классика живого, пытались запретить внутри в аудитории по мотивам, так сказать, «морально-этического свойства».
— Что это была за постановка?
Это история о старом калеке, никому ненужном отбросе общества, который подружился с молодым мальчиком, тоже покалеченным жизнью. И они так полюбили друг друга, так страшно подружились, что не заметили, как между ними возник секс. Они оба были жутко одиноки в мужском плане, и когда он [секс] возник, они друг друга возненавидели. Они не поняли зачем это и стали обвинять друг друга. Вот такая мучительная вещь.
Некоторые стали возмущаться, что там есть пропаганда вредоносная для молодежи, которая у нас запрещена среди подростков. Там нет ее. Там есть тема гомосексуальной любви, но она деликатно и тонко обыгрывается, как тема трагедии молодых людей, трагедии одиночества и раскаяния. А мотив у тех, кто хотел запретить, был такой, что якобы это [запрет на спектакль] идет от ФСБ.
— То есть ФСБ ничего не запрещал?
Лично я в это не поверил и на заседании ученого совета сказал, что у ФСБ совсем другие задачи, чем вылавливание интимных проблем подростков. Тем более, что здесь эти интимные проблемы решались так, как надо: тонко, сложно, это был художественный спектакль. Это вызвало просто бешеную реакцию.
Бывает, что цензура ссылается на правоохранительные органы, но на самом деле цензуру создают в вузе сами.
Выбор учебного репертуара — всегда один из таких вопросов цензуры. Руководитель курса, мастер, планирует, что он будет ставить. Например, он выберет русскую классику: «Бешеные деньги» Островского или какую-то пьесу Гоголя. И никто не будет против этого без какой-то невероятной трактовки.
А когда речь идет о современной драматургии, тут и начинаются проблемы. Могут возникать различные упреки и политического свойства, но чаще идеологического и особенно морального. Тут должна проявляться мудрость мастера: он должен объяснить ребятам свой подход, почему он берет какие-то очень острые вопросы, в том числе интимные, особенно вопросы свободы в таком сложном возрасте. Что это для того, чтобы дать хорошие роли и чтобы ребята поняли, что вот в этой роли они попали в самих себя.
Бывает, что мастер играет в злободневность, может создать очень хороший спектакль, на котором зрители будут в восторге, хорошие рецензии, но при этом ребята будут выходить и думать, что в театре им никогда не дадут такой роли. В ансамбле все выглядит прилично, но другие мастера видят, что эта девочка делает не свою роль.
В любом театральном учебном заведении может быть спектакль, который не вызовет аплодисменты зрителей, он будет не острый, но потом приедет режиссер и по этому спектаклю актрису пригласит куда-нибудь в Петербург.
Все-таки актеров надо воспитывать на примерах с глубиной чувств и тонкостями второго плана, может быть и с третьим планом. Это и есть заветы наших лучших театральных педагогов.
Для меня великий театральный педагог — это мой покойный друг.
Когда-то один знаток театра кукол рассказал мне, что в Ленинграде есть выдающийся кукольник педагог Сергей Жуков. У него выпускники по всему миру, в Венгрии в Польше, в Румынии — но очень сложный человек.
— Почему сложный?
Тогда его уволили из Ленинградского государственного института театра, музыки и кинематографии [сейчас Российский государственный институт сценических искусств] по причине того, что девочек любил. Ну человек пожилой, женатый, дочь взрослая. Этим вообще многие педагоги грешат, потому что студенты из деревень приезжают, и руководитель курса для них — это царь и бог. Они понимают, что целиком от него зависят: вот он сделает из них артиста и будет студент артистом.
Это приводит к тесному взаимодействию девочек и мальчиков с руководством курса, что они сами не замечают, как эта черта оказывается давно уже пройдена. В юности, в 17–18 лет, такие связи с пожилым человеком, опытным во всех смыслах: и опытным педагогом и женатым мужиком, так сказать, обкатанным мужчиной, который знает, что делать в отличие от «сопливых подростков», которые все страшно хотят, но ничего не знают, это всё очень серьезная штука.
— И вы взяли его в ЕГТИ?
Мы с ним подружились, я его привез сюда [в Екатеринбург]. Его семья осталась в Петербурге: его жена знала про него.
Я поселил его в рабочую общагу Верх-Исетского завода. Он там тут же натворил дел «по этой части». Пришел ко мне: «Слушай, Гаврилыч, помоги». В то время нельзя было болеть венерическими болезнями. Если ты советский педагог, заслуженный деятель искусств, обращаешься к венерологу, он был обязан сообщить об этом официально руководству вуза и в ФСБ (КГБ), что в вузе работает развратник.
Жуков проработал в Ленинграде 21 год и у меня [в ЕГТИ] 21 год, выпустил человек 70–80. Но очень многих отчислял. Говорил: «Я хочу семь человек выгнать». Я говорю: «Товарищ Жуков, ты с ума спятил, у тебя через три месяца выпуск, люди диплом должны получить. Ты хочешь выгнать полкурса? (Обычно по 15 человек на курсе). Тебе ребят не жалко?».
Он отвечал, не жалко ли мне его. Говорил, что придет его выпускница в кукольный театр, у нее спросят, чья она ученица, а она ответит, что Жукова. Ее выгонят, скажут, что она неумеха, и вот эта ученица будет его позорить. Он отказывался вручать таким диплом. А я выгонял.
Ему было плевать, что зрители в зале думают. Сидел и смотрел, развелись у студентов пальцы или нет. Они же как пианисты, владеть куклой — не шутка. Они должны забыть о том, что они яркие люди: не надо тебе быть ярким, ты за черной ширмой. Вместо тебя твой характер.
Как-то мы с Жуковым организовали поездку во Францию в город Шарлевиль, где находится Институт де Марионет. Там изучают театр кукол народов мира, то есть это научно-исследовательский театральный институт. Мы повезли туда группу студентов. [В один из дней] мы вошли в театральный зал на тысячу человек, а в президиуме сидели кукольники, и среди них был министр культуры Франции.
Когда мы вошли в зал, нас объявили: «Пришел мастер-театра кукол Сергей Жуков, его сопровождает ректор ЕГТИ». Весь зал встал. И понятно, что не на мою фамилию, а на фамилию Жукова.
— Чем вы занимаетесь сейчас?
После того, как меня выгнали из театрального, в моем возрасте я бы мог нигде и не работать, это нормально. Но я пока к этому не готов.
Я просто очень люблю студентов, люблю молодежь. Иногда близкие меня упрекают, что я не очень комфортно себя чувствую со стариками, хотя сам уже старик. Мне трудно объяснить им, что я всю жизнь читаю лекции и общаюсь со студентами, и без этого мне тяжело.
— И как вам сейчас УрФУ после возвращения?
Сейчас я пришел [на работу] в какой-то другой вуз, но во всяком случае на журфак. Меня удивило, что раньше на журфаке люди были очень четко сориентированы: закончили вуз и поехали, допустим, в «Кемеровскую правду» работать или куда-то на Чукотку или Сахалин. А сейчас я интуитивно чувствую, что многие студенты очень шаткие в выборе профессии. Они не понимают, кем они будут.
