Из-за войны против Украины студенты и ученые стали массово покидать Россию, а после того, как президент Путин объявил о мобилизации, — еще чаще.
Кто-то принимает решение резко и уезжает в неизвестность, другие — стараются заранее решить вопрос с поиском работы или поступлением в иностранные вузы. Найти такие возможности помогает проект «Дорогие коллеги».
«Гроза» поговорила с основательницами проекта Ольгой Долецкой и Софьей Анисимовой о том, какие пути отъезда из страны остаются у студентов и академиков, и восстановится ли международное сотрудничество с российскими учеными.
— Расскажите о проекте «Дорогие коллеги», чем вы занимаетесь?
Ольга Долецкая: Мы обе аспирантки. Я сейчас получаю PhD в Университетском колледже Лондона.
Софья Анисимова: Яуже заканчиваю обучение — получаю PhD в Шотландии. Когда началась война [против Украины], я переехала в Лондон, а затем в Дублин.
Я подумала о том, каким будет наше первое сообщение, и я бы начала его со слов «Дорогие коллеги». Так мы канал и назвали, сразу к нему привязали бот, чтобы отвечать на вопросы подписчиков.
Мы поняли, что бот не очень эффективен, потому что люди все чаще стали обращаться с вопросами характера «Объясните, как работает поступление? В чем разница между магистерской и PhD программой? Как мне искать финансирование? Как общаться с потенциальными научными руководителями?». Поэтому мы запустили сайт, на котором лежат наши материалы. Главное на сайте — бесплатные консультации с нами и нашими волонтерами: там можно выбрать страну, исследовательское поле, и к кому ты хочешь попасть на консультацию. Встречи проходят в зуме по 15-30 минут.
В феврале-марте 2022 года академические возможности появились в первую очередь для украинских коллег, которые буквально выезжали и выезжают из-под бомб: Харьковский университет был уничтожен, не было ни лабораторий, ни выписок об оценках. Мы видели много таких возможностей в Твиттере, но значительная часть русскоязычных коллег не сидят в академическом англоязычном Твиттере. Было ощущение, что эти вакансии пролетают мимо тех, на кого они направлены. Поэтому мы «ходили» по Твиттеру, находили вакансии и публиковали их. Потом люди стали писать нам через бот, что в их университетах тоже есть вакансии. Сейчас они стали иссякать.
Деньги ученым выдавали на краткосрочное решение проблемы, потому что никто не думал, что война будет идти так долго. В итоге деньги на краткосрочный период почти закончились, а на долгосрочный — еще не появились. Пока что мы не видим, чтобы появились новые научные центры и интерес к этой проблеме.
Программ, которые на постоянной основе вывозят ученых, можно посчитать по пальцам одной руки. В Великобритании есть Council for At-Risk Academics (CARA): они рассказывали, что вывезли около 200 человек из Украины и нескольких из России. Таких программ очень мало, и получается, что всем остальным приходится подаваться на обычные программы, проекты, финансирования и искать их самостоятельно. Но очень редко бывает, что это совсем невозможно сделать.
Ольга: Сейчас у нас больше 10 000 подписчиков. Мы пытаемся научить людей самим искать академические возможности и поступать [в вузы] на общих основаниях, заниматься академической мобильностью, релоцироваться.
Люди не знают как пользоваться системами международного академического рынка, и мы их этому учим: рассказываем свои истории, проверяем заявки, CV и мотивационные письма, устраиваем зум-консультации. Недавно ввели формат индивидуальных консультаций, где просто созваниваемся человеком на 15–20 минут, потому что так легче ответить на большие вопросы, объяснить систему. Планируем и дальше этим заниматься и показать, что академическая мобильность — это сложно, но возможно.
Софья: Работаем вообще без денег. Мы можем давать только советы и не ведем [заявки отдельных] людей, не выбираем за них программу: они приходят, когда у них уже есть представление, куда они хотят уехать. И мы очень часто даже не знаем, как истории заканчиваются. Иногда люди нам сами пишут: «Спасибо большое, я поступила». Мы стараемся быть скорее как некая справочная, а не как штука, которая берет людей за руку и ведет [поступать в вуз].
Ольга: У нас большая база волонтеров: мы можем свести человека с волонтером в нужном университете или стране, и волонтер расскажет, как в его стране устроено поступление. Нам часто пишут: «Я хочу учиться физике в Европе», и мы не можем ничем им помочь, не можем написать список всех программ, у нас таких нет.
— Что сейчас происходит с международным сотрудничеством российской науки?
Софья: Нет его. Проблема в том, что сотрудничество с университетами официально было прекращено в большинстве европейских вузов, потому что университеты — это институты, которые были созданы российским государством, и они им финансируются. То же государство, которое ведет войну, с другой стороны финансирует науку. Поэтому официальная политика большинства европейских университетов — «Мы с российскими университетами не сотрудничаем». Договоры двойных дипломов, и все договоры об академических обменах, за редкими исключениями все они были прерваны.
Ольга: Западные университеты приняли политику несотрудничества со всеми российскими университетами, потому что независимых или оппозиционно настроенных университетов официально практически нет.
Софья: Особенно большим ударом стали выступления ректоров. Надо понимать, что это письмо, когда ректоры взяли на себя ответственность выступать за все академическое сообщество — их перевели на английский язык, и по разным рассылкам распространялось, что российские университеты поддерживают войну. Это стало большим фактором для прекращения сотрудничества. Сейчас лучше не стало, и мой прогноз — к сожалению, лучше не будет.
4 марта 2022 года Российский союз выпустил обращение в поддержку «специальной военной операции». Под ним подписались ректор МГУ Виктор Садовничий, ректор СПбГУ Николай Кропачев, ректор МГИМО Анатолий Торкунов и еще более 260 ректоров российских вузов.
Ольга: Казалось, что можно оставить сотрудничество на индивидуальном уровне с независимыми исследователями из России. Но на практике, как мне рассказывали коллеги, даже если они пытаются делать проект как независимые исследователи, получить финансирование от университета в Великобритании, например, практически невозможно. Это обосновывается тем, что человек до сих пор находится в России, и с точки зрения рисков университет не хочет брать на себя эту ответственность.
Люди здесь хотят работать с коллегами из России, сохранить эти ценные отношения в работе — особенно сейчас, когда очень сложно собрать данные в России, и нужно сохранять контакты с теми, кто имеет доступ к архивам и людям. Но получить финансирование и этическое согласие от европейского университета на такой проект невозможно.
Софья: В России появляются барьеры, которые не позволяют ученым внутри страны сотрудничать с коллегами за рубежом. В частности, если ты хочешь опубликовать статью в зарубежном журнале, ты должен получить разрешение своего декана или супервайзера. И все зависит от того, какой у тебя начальник: если человек нормальный, он разрешает это не глядя. А если есть политические вопросы, то возникают барьеры и препоны. Так появляется внутренняя цензура для того, чтобы что-то делать.
Для публикаций в международных журналах большим стимулом были наукометрические показатели: они мотивировали людей публиковаться в журналах, которые индексируются в Scopus или Web of Science.
Если ученый читает по-английски, и у него есть доступ к Web of Science, Scopus или Sci-Hub, это может помочь ему заниматься плагиатом, потому что никаких контактов с зарубежными авторами у него нет. Можно перепридумать, пересобрать, сплагиатить чужие идеи, опубликоваться под своим именем в РИНЦ, и никто за рубежом этого никогда не увидит, а ты получаешь надбавки. Вопросы оригинальности, плагиата и изоляционизма глобально в российской науке будут только нарастать. Поэтому ни о каком здоровом международном сотрудничестве речи не идет.
Это мы говорим о гуманитарных науках, а теперь подумайте, что происходит в науках точных, где общение в журналах статьями — это главный инструмент академического взаимодействия, и у этих статей обычно много авторов и соавторов. С начала войны увеличилось давление на людей, которые занимаются точными науками, и которые имеют какой-то доступ к гостайне.
Я сейчас работаю на проекте, финансируемым Европейским исследовательским советом в Дублине, и могу сказать, как Евросоюз смотрит на вопросы финансирования: никак. Никаких контактов и никаких денег проникнуть [из Евросоюза в Россию] не может.
С практической точки зрения внутри России невозможно найти рисерч-ассистента, потому что заплатить ему нельзя: для него это риск стать «иностранным агентом», а вам нужно сделать так, чтобы деньги границу с Россией не пересекали.
Еще есть проблема в обмене научной информацией, которая циркулирует не публично. Обычно ученые общаются между собой, и таким образом понимают, что происходит в академической среде. Сейчас у взрослых академиков нет единой платформы, где мы могли бы обсуждать будущее российской науки и университетов.
Ольга: Академическая мобильность закрывается, нельзя поехать по обмену. Например, в ВШЭ сильно сократилось количество мест, куда можно поехать. Еще есть большие стипендии, которые закрыли для коллег из России, например, система стипендий для магистров Chevening.
Софья: Я знаю, что в лабораториях финансирование, которое уже было выделено, не отбирали. Но новое финансирование получить становится все менее и менее реально. Я должна была заниматься проектом по докторской диссертации, где надо собирать источники в России. Мы заполнили заявку 15 февраля, и, разумеется, как только война началась, мы созвонились и поняли, что это просто невозможно, потому что исследования внутри России не застрахует ни одна страховая компания. Ни на одного исследователя европейского университета — неважно, русский он или не русский — никто не хочет выделять на это деньги, потому что это слишком большие риски. Физические, не только репутационные.
Большинство моих коллег здесь [в Лондоне] говорят: «Мы же понимаем, что там люди не поддерживают это, давайте мы им напишем что происходит, у вас же есть почта, напишите своим коллегам из России, чтобы они знали правду». Понятное дело, что большинство тех, кто работает в университетах, не смотрит телевизор и старается получать информацию из других источников, но ничего просто сделать не могут.
На эмоциональном уровне было большое разочарование: мы же с вами работали, мы же знаем, что вы не поддерживаете [войну] и вообще нормальные люди, что же вы ничего не делаете?
Это прошло, но на это тяжело отвечать рациональными доводами о том, что можно потерять работу, что тебя и членов твоей семьи могут посадить в тюрьму, что это просто террористическое государство.
— Сколько людей к вам обращаются?
Ольга: За время работы проекта к нам обратились более 1000 человек с индивидуальными запросами, с запуска сайта мы провели 40 консультаций. Качество обращений разное: есть те, кто присылают несколько черновых вариантов заявок на обучение, и мы качественно им помогаем, они потом нам пишут, что поступили. Но очень часто приходят запросы: «Я боюсь, что меня мобилизуют, как и куда можно уехать?»
— В среднем кто эти люди, которые к вам обращаются: абитуриенты, студенты или ученые?
Софья: Это люди из России, Украины. Из Беларуси тоже, но их мало, потому что они в осном уехали раньше.
Ольга: Чаще всего за помощью к нам обращаются потенциальные абитуриенты PhD-программ, которые пытаются разобраться с тем, как работает очень меняющийся из-за войны академический мир и как к нему пристроиться. Просят у нас рекомендации по своему полю знаний. В жизни до войны вокруг тебя было больше поддержки, когда ты поступал: мои друзья на курсе тоже поступали на зарубежные программы, и мы все вместе учились как писать мотивационные письма, перепроверяли друг у друга эссе.
Многие люди, которые с нами сейчас говорят, уехали из России, у них нет вот этого академического сообщества. Часто это те, кто занимался какой-то работой между дипломами, и сейчас хотят вернуться в академию, и они немного потеряны. Мы можем предоставить им такую поддержку.
Софья: Перевестись, если вы отучились уже два или три курса, уехали, и у вас нет документов — очень сложно. Самый простой в этой ситуации путь — перепоступить на бакалавриат. В этом есть плюс, потому что за время бакалавриата в Европе вы интегрируетесь в академическую среду гораздо быстрее, чем когда потратите кучу времени, чтобы переступить на третий курс в зарубежный вуз. Это очень индивидуальная история, и часто зависит от документов и страны: во Франции, Бельгии, Германии можно сразу на какой-то курс поступать, а вот в Великобритании нельзя.
Это большая проблема сейчас для студентов бакалавриата, которые уехали в Грузию, Армению, Германию и не закончили обучение: для них эта потеря времени оказывается значительной, потому что перепоступить практически нельзя.
Ольга: При этом мы видим некоторые возможности поступления на бакалавриат. Например, в Словакии есть программа финансирования в нескольких университетах для иностранных студентов, они очень активно привлекают их, особенно из России. А, например, Чехия больше недоступна для поступления студентов из России, хотя раньше это был такой хаб для бакалавриата, потому что язык было легко выучить, стоимость обучения и стипендии хорошие, образование тоже.
А еще вот у вас есть бакалавриат Словакии, и потом вы едете на год в другую страну по Erasmus. Не стоит забывать, что в Европе в этом плане гораздо проще, и из Словакии можно на год уехать учиться во Францию или Германию, и дальше выстроить свое академическое резюме, и в академическом треке вы получаете европейское образование, которое вряд ли у вас кто-нибудь отнимет. Не надо будет подтверждать диплом, как с дипломом из России, когда нужно подтверждение, особенно если нет вложения на английском языке о том, как выставляются оценки и что значит ваш красный диплом.
Софья: Людей с PhD и аспирантов легче вывезти [из страны], особенно если они не привязаны к конкретной лаборатории. Потому что у технарей есть проблема, что они могут попадать под какую-то секретность, про которую сами не знают. Но если это гуманитарии, их можно будет вывести, даже если они уже начали PhD. Если они найдут себе научного руководителя в зарубежном университете, они как раз очень-очень перевозимые.
Большинство наших российских студентов, в том числе выпускников магистратуры — конкурентоспособны, они могут получить стипендию, научных руководителей за рубежом, у них есть публикации. Они почти никогда не задумываются о том, что будут получать аспирантуру за рубежом, но сейчас физически стало невозможно делать аспирантуру в России.
К сожалению, студенты, которые не закончили бакалавриат, находятся в худшем положении. И преподаватели, которые не готовы начать все заново, которые 20 лет строили карьеру в России — они же не могут уехать со своей семьей и получать заново PhD. А на позиции, сопоставимые по классу, их не берут, потому что здесь огромная конкуренция. Если мы берем Великобританию, здесь огромная конкуренция для выпускников британских университетов за те же самые позиции на факультетах. Поэтому люди, которые появляются, грубо говоря, «из ниоткуда», а большинство российских университетов для людей, ответственных за найм новых преподавателей — это, к сожалению, из ниоткуда... Может быть они про Вышку что-то слышали, про МГУ.
В точных науках немножко по-другому, и есть симпатия, в том числе к украинским коллегам. Про Харьковский университет, харьковскую математическую школу многие знают. А про гуманитарные университеты и школы ни российские, ни украинские не знают. В этом плане для взрослых коллег это, конечно, сложнее.
— А студентам каких специальностей вы чаще всего помогаете?
Софья: Гуманитариев много — потому что мы гуманитарии.
Ольга: Мы гуманитарии, мы постим вакансии в канал, которые видим мы или наши волонтеры. В итоге больше гуманитарных вакансий. Нам чаще пишут историки, социологи, антропологи, юристы, политологи, экономисты, те, кто занимается искусством. Довольно часто биологи, химики, в последнее время пошли медики, потому что они все испугались, что их мобилизируют.
Математиков особо нет, но у математиков своя система помощи. Математики — одно из самых организованных и интернационализированных сообществ, куда были очень включены исследователи из России, поэтому сначала уезжали профессора, а те уже смогли вытащить своих PhD-студентов. И вот так по цепочке математики стали утекать. Это хорошо для международной науки.
К сожалению, в гуманитарных науках не так. Во много потому, что в России гуманитарное и социально-экономическое сообщество даже в лучшие годы оставалось довольно закрытым и изоляционистским и не так активно сотрудничало с коллегами из-за рубежа.
Ольга: Аспирантов много уехало, я думаю, сотни. Старшие коллеги, ученые, тоже уезжают, но не по опубликованным вакансиям, а потому, что за закрытыми дверями они договариваются со своими коллегами [за рубежом] — им делают место, их перевозят, университеты помогают. Им не нужна внешняя помощь, у них самих достаточно связей, чтобы активировать их и выехать.
Софья: Я говорила с моей однокурсницей, которая уехала, но продолжает преподавать на политфаке ВШЭ: она сказала, что из преподавательского состава уехало больше 50%. Люди увольняются, потому что в такой атмосфере работать не могут. Еще люди могут просто уезжать, спасать себя и бросать свою карьеру. Это тоже абсолютно чудовищно для российской науки: люди, которые строили свою карьеру в России, которые планировали, что они будут делать исследования,как-то инвестировали в это сообщество, что сейчас их настолько это прижало, что они бросают все и уезжают.
— Что они говорят о причинах своего отъезда, и есть ли вероятность, что они потом вернутся в Россию?
Ольга: Про мотивации уехать нам часто пишут, например: «Я не могу жить в стране, в которой убивают людей, поэтому решила ехать на PhD куда-то еще». Да, это очень хорошо, но помимо хороших намерений надо иметь еще квалификацию, чтобы куда-то уехать.
Из того, что мы слышим вокруг нас, люди не представляют академического будущего в России, пока режим не сменится. Я занимаюсь квир-исследованиями антропологии ЛГБТ-людей в России, и я никогда не представляла, что смогла бы вернуться в Россию. Но многие коллеги думают о том, что когда-нибудь можно будет приехать.
Софья: После 2019 года, когда сильно начали закручивать гайки, в том числе в университетах, и людей стали увольнять по политическим причинам, стало понятно, что адекватное сотрудничество невозможно. Целенаправленно приехать после получения PhD за рубежом в Россию, устроить свою карьеру, открыть лаборатории, учить студентов — очень небезопасно. Вот ты построишь лабораторию, а потом что-то напишешь на Фейсбуке, за тобой придут и все отберут, еще и посадят в тюрьму.
Еще люди на разных стадиях находятся: кто-то давно преподает в университете и представить себе, что они все тут бросят, они не могут. И у людей есть ощущение, что они что-то студентам обязаны дать, ведь не все уезжают. Мы видим только большую часть тех, кто хочет приехать или в процессе переезда. Но надо понимать, что другая часть людей — остается. Потому что этой возможности может банально не быть. Или есть преподаватели, которые остаются ради студентов. Далеко не все люди, которые работают в университетах России, какие-то звери и поддерживают это безобразие.
Мне кажется, настроение вообще всех, кого мы видим — кто остался, кто уезжает — это колоссальная неопределенность.
Если раньше было время, за которое можно подумать, попреподавать, сделать публикации, резюме и попытаться уехать, то сейчас это превратилось в тыкву.
Ольга: Мы не интегрированы в российскую академию и не до конца знаем, что происходит внутри. У меня нет друзей, которые находятся внутри российской академии, только те, которые из нее уезжают.
— Как российских ученых и студентов принимают за рубежом? И как они могут уехать?
Ольга: Студенты из России поступают на общих основаниях точно так же, как и все остальные. Сейчас практически нет возможностей временной экстренной релокации для людей из России. Они и для украинцев закрываются, но для русских их как не было, так и нет.
Но студенты спокойно поступают на общих основаниях, хотя у них есть новые бюрократические барьеры. Например, некоторые страны перестали выдавать визы.
Софья: В первую очередь речь идет о визах, которые люди получают в Евросоюз. Новые санкции включились с первого сентября: по ним нельзя выдавать национальную визу тем, кто работал в государственных учреждениях в России. И тем, кто поступают на PhD или на постдок-позиции, могут не давать визы из-за санкций, если в стране PhD считается за рабочее место. Например, в Германии PhD студенты рассматриваются как сотрудники университетов, а не как студенты, поэтому у них виза не студенческая. Мы знаем случаи, когда зарубежные вузы оказывали помощь в таких случаях, но санкции все равно сильно бьют по PhD-студентам.
Получить шенгенские визы тоже становится все сложнее и сложнее. Люди могли въехать, начать учиться, а дальше пытаться переквалифицировать туристическую визу на гуманитарную.
Если вы находитесь не в России, вы по идее не должны попадать под этот санкционный механизм, но часто вы не можете подать заявление на визы в некоторые страны, если вы, например, в Грузии. Великобритания людям из Грузии говорит, что надо ехать в Россию и в России делать визу.
Ольга: Германия сказала, что в Грузии можно [визы] делать. К нам поступает много таких запросов, и мы стараемся помочь, но мы не юридические консультанты и не много понимаем в визах.
Ольга: Нельзя сдать языковой экзамен внутри России — нужно куда-то ехать. Преподаватели могут не выдавать рекомендательные письма, потому что у вас разные позиции по войне с преподавателем или с университетом — у нас были такие случаи. Или их референс больше не имеет силы, веса, например, если он что-то подписывал [вроде письма ректоров в поддержку войны].
Барьеров стало сильно больше. В целом поступать в университет можно как раньше, просто процесс стал сложнее. Но компетентные и квалифицированные люди везде нужны и везде принимаются, и проекты, связанные с политикой, какие-то диссидентские проекты про Россию — это очень интересно, и сейчас это тема нашего региона. Мне кажется, про это можно составить очень хороший проект.
Есть программы помощи для студентов и академиков, которые подвергаются политическому преследованию. Например, организация «Диплом свободы», которая помогает студентам-политическим заключенным поступить. Они спонсируют обучение и пишут рекомендательные фонды. Есть Фонд Бориса Немцова. В целом есть пути, если это какие-то политические активисты и заключенные журналисты, которых нужно куда-то пристроить — с огромной помощью и общими ресурсами, но это все не какая-то стипендия.
— Каким вы видите будущее российской науки и академической мобильности?
Софья: Пока ничего политически не изменится, ни о каком полноценном развитии науки в России речи не идет. Было интервью химика из Сколково «Медузе», где он рассказывал, что очень много людей уехало, что почти никого нет в лаборатории, и проекты разваливаются. Те, кто там работали, верили, что «Сколково» — это момент большого международного сотрудничества, исследовательская лаборатория, которая будет смотреть вовне, а не внутрь, а сейчас это превращается в руины.
Мне кажется, для людей, которые находятся в России и продолжают заниматься наукой вопреки политическому давлению, которые не бросают своих студентов, много чем рискуют и продолжают противостоять цензуре — это огромное достижение.
Мы сейчас наблюдаем очень сильную цензуру, и она будет усугубляться. в истории мы цензуру наблюдаем.
Ольга: При этом я хочу сказать, что люди все равно остаются в академии и так же занимаются запрещенными или рискованными темами. У меня есть коллеги, которые продолжают заниматься квир-исследованиями в России. Возможно, они делают это как независимые исследователи, обходными путями: курсы называются иначе, в планах занятий стоит одно, а обучают другому. Развивается двойное мышление: то, что ты реально преподаешь и что ты говоришь начальству.
Молодым амбициозным людям, которые хотят заниматься чем-то интересным, мы максимально советуем поступить куда-то за рубеж хотя бы пока, потому что студенты из России действительно конкурентноспособны.
Но это не значит, что в России наука умирает, и сейчас все развалится. Наука развивается, например, социальные науки, антропология, социология, даже гендерные исследователи все еще живут в России.
Софья: Будет все сложнее, сложнее и сложнее, и этот вентиль с воздухом будет закрываться и дальше. И люди, которые остаются в России, понимают это лучше, чем мы.