Образование в России все больше поддается цензуре: учителей в школах принуждают проводить «патриотические» уроки и говорить с детьми про российский Крым, а родители пишут на них доносы за неосторожные высказывания. После начала войны против Украины многие преподаватели, которые были не согласны с системой, покинули Россию — но не все.
Среди тех, кто остается в стране, есть молодые учителя — мужчины, которым может угрожать призыв или мобилизация. Мы поговорили с ними о том, почему они не уехали из страны, каково работать в школе в условиях цензуры, и к чему стоит готовиться выпускникам педагогических вузов, которые несмотря ни на что хотят быть учителями в России.
Мы изменили имена героев по их просьбе
Я уже шесть лет работаю в общеобразовательной школе. До этого было разное [в плане опыта работы] — что-то вроде фабрики, музыкальная школа, но оттуда я ушел из-за денег: зарплаты в то время были абсолютно кошмарные. Тогда я взял перерыв и пошел на работу, которая позволила бы мне купить квартиру. Но я словил скуку и устроился в школу.
Сейчас я на том промежутке своего возраста, когда дети мне уже не так понятны. Я отдалился от них, я же старею, но благодаря этому мне с ними интересно. Я не лукавлю — они меня бесят сильно сейчас, но при этом заряжают. Мысли уволиться мелькают, но дети всегда останавливают.
Когда это [полномасштабная война против Украины] началось, у нас были некоторые учительницы, которые осуждали войну. Но были и прям отбитые, которые говорили «так им и надо», что украинцы «американцам продались за кредиты» и «надо их стереть с лица земли». И мне сначала казалось, что я буду враждовать с учителями. На самом деле этого не произошло. Со временем, когда ввели «цензуру», учителя стали поспокойнее и перестали это обсуждать.
Я помню как сидел в актовом зале и думал — а зачем им это? Они [учителя] говорили про предпосылки 2014 года, про то, что происходит сейчас.
Старшеклассники, конечно, все возмущались поголовно, абсолютно все. Они, как и я, пребывали в ахере. Тогда еще не было даже разговоров о важном. Но они все теряли интерес к учебе — все время думскроллили, читали новости.
С мелочью [младшими классами] я старался в 2022 году вообще не говорить об этом. Они задавали, конечно, всякие вопросы. Спрашивали — «а прав ли Владимир Владимирович [Путин]? А может все не зря?» Но я не имею права никак высказывать им свою точку зрения.
Однажды ребята, которые в следующем году должны были стать моим классом, спросили: «Вот у вас на стене Бах, Бетховен, Чайковский, Рахманинов. А почему у вас нет портрета президента?». Я не стал даже отшучиваться, сказал, что стена и так увешана, а он не музыкант.
Отношение к президенту не очень хорошее среди многих педагогов сейчас, хотя это парадоксально, потому что нам нифигово так подняли зарплату. С сентября 2022 года уже дважды пересчитывали.
Я- то понимаю зачем [повышают зарплаты]. Я себя чувствую этим товарищем, который воспитывает «идейных» детей и подростков. Не так, как Гитлерюнд, но близко. Даже в учебном плане предмета «музыка» написано — «воспитывать патриотически» и все в этом духе, я читаю эти планы уроков и думаю, господи, зачем детям эта информация? Если три года назад в учебной программе был один урок в год на тему музыки о войне, в этом году их пять. Пять уроков! Целый месяц детям лепить про музыку о войне. Это странно.
Но я соблюдаю эти планы только формально, на бумаге. Конечно, при этом надо быть очень осторожным. Есть внимательные родители, которые видят, что я в журнал выставил тему урока, а у детей в тетрадях другое. Таким я нагло врал, говорил, что происходят замены и урок из плана пройдет позже. А потом никто и не вспоминал.
Я такому детей учить не хочу, меня это морозит, когда я им про Крым должен рассказать обязательно.
Но потом проходил мимо класса четвероклассников и там действительно им задают вопрос, а они кричат: «КРЫМ НАШ!». Господи… Что это такое? Это страшно. Это ужас. Такое отношение к детям я считаю непедагогичным и неправильным, делать это все неэтично и не гуманно.
Учителя не хотят терять работу, даже если им надоело что-то в стране. Они смотрят на планы уроков и у них даже не возникает противоречий. Как это происходит — они скачивают «разговоры» с профильного сайта, где выставляют материалы, и они их судя по всему даже не читают перед тем, как проводить.
Однажды к нам приходила родительница в школу и говорила, что нельзя говорить ребенку, что война — это хорошо. Такой был один случай за полтора года, и меня удивило, что у всех остальных особо возмущений нет.
Здесь я занимаюсь школьным театром и я очень доволен, что дети ходят и после занятий еще спрашивают: «А можно мы посидим у вас, чай попьем? Хотя бы часок». Мы общаемся, что-нибудь смотрим или читаем. Это меня спасает от того, чтобы уволиться.
Умом я понимаю, что находиться в этой системе уже просто противно и отвратительно, я чувствую себя скотиной вместо того, чтобы встать и сказать директору: «Давайте откажемся от этого, давайте бойкотируем разговоры о важном, давайте перестанем называть черное белым». Очень пессимистично звучит, но к сожалению, все попытки сказать что-то против не увенчались успехом. Именно у учителей. Даже все коллективные жалобы в департамент образования почему-то терялись. Люди делали попытки, но это ни к чему не приводило.
Скоро я собираюсь переезжать [в другой город России]. И вопрос — чем я там буду заниматься? Это точно будет не завод и не бизнес. Я лучше снова пойду в школу к детям. В этой системе находиться очень неприятно, но детей бросать нельзя.
Во время учебы в университете я работал в компании, где занимался обучением сотрудников и проводил тренинги. Тогда я понял, что этот момент, когда ты что-то кому-то рассказываешь и видишь понимание в глазах — это очень ценно и важно для меня, — значит, получилось [объяснить]. Это ключевая вещь, которая притягивает меня в обучении.
На момент 24 февраля [2022 года, когда началась полномасштабная война против Украины], у меня уже было классное руководство у 10 класса, куча работы и уроков с разными учениками. Я был очень удивлен, а потом удивление переросло в шок и в принятие. Но я понимал, что завтра я пойду на работу, и жизнь будет продолжаться. Я пытался сфокусироваться на том, что нужно продолжать образовательный процесс, и что бы ни происходило — это моя работа.
Были ребята, которые говорили, что им приходится это [войну] обсуждать дома и что они не очень согласны с позицией родителей, они были в смятении из-за этого и чувствовали дискомфорт.
Среди коллег я точно знал людей, с которыми я могу об этом поговорить. Поэтому я не припомню острых диалогов с кем-то, но были моменты, когда я не садился за обеденный стол с коллегами, которые это обсуждают, потому что мне не хотелось даже слушать. Потому что они поддерживают [войну].
Я годен, в категории А. Но я не проходил срочную службу. Я просто не хожу никуда [в военкоматы]. Вообще, у меня есть история болезни — эпилепсия. Но после 24 февраля нести документы в военкомат желание пропало. 21 сентября я сходил к врачу и взял справки. У нас в школе уходили [на войну] партнеры у девушек, женщин, несколько мужей ушло. Кто-то даже по своему желанию. Думаю, им [коллегам] было тяжело.
Как классный руководитель, я проводил разговоры о важном. Но это было далеко от того, чего от меня ожидали. В моем случае это был стендап с элементами методички. Я позволял себе очень сильно от нее отклоняться.
Я слышал, что к нам должна была ходить администрация с проверками. Ко мне не пришли ни разу, но к кому-то приходили. Моя позиция — это война. Сейчас идет война. Я говорил на уроках, что я это не поддерживаю, и сдерживаться мне приходилось только от того, что хотелось материться.
За все время пока я работал, никто не написал на меня ничего [жалоб или доносов]. Хотя могли легко.
Моя девушка учится в магистратуре в другой стране. Я давно планировал выучить английский язык и в перспективе найти работу заграницей. Но все так наложилось, что у меня появился дополнительный стимул [война против Украины]. И я принял решение уехать из России.
Но я нашел практически такую же работу, правда на английском языке. Я буду продолжать работать учителем в школе, но частной и для других детей. Мне очень нравится то, что я делаю. Я не люблю слово призвание, потому что сейчас у него какая-то не очень хорошая окраска, но я себя чувствую ровно на своем месте и знаю, что у меня хорошо получается. Я понимаю, что я делаю что-то для общества, делаю полезные вещи.
Я не хочу думать, что бросаю детей. Так получилось, что я нашел другую работу, которую я долго искал. Но я до сих пор веду для них спецкурсы, в чате состою и скидываю полезные материалы. Мне жаль, что я не выпускаю 11 класс, но так сложилась жизнь.
Когда я учился в универе, мне нужно было зарабатывать деньги — я решил заняться репетиторством. Выяснилось, что у меня неплохо получается и мне это нравится. После этого я работал в нескольких образовательных проектах и попал в замечательную школу, где работаю уже пять лет.
Наша школа отличается свободой самовыражения учителей, гуманистическим подходом к детям и какой-то удивительной разумностью моих коллег всех уровней — и преподавателей, и администраторов.
У нас в школе есть традиция — литературные ночевки. [На них] собираются дети и преподаватели старших классов и обсуждают какое-то произведение и потом остаются [ночевать] в школе. У нас есть нерегламентированное количество времени, чтобы поговорить о произведении.
С большинством коллег у нас практически одна позиция. Но я представляю, что происходит в других школах, особенно в сельских — там зачастую все совсем грустно. То, что у меня в коллективе все хорошо, это большая привилегия.
По началу дети весьма прямо выражали свое мнение о происходящем. Сейчас сложилось такое негласное правило, что на занятиях мы об этом не говорим. У нас есть несколько детей с пропатриотической позицией, и возникали большие споры. Теперь если кто-то хочет обсудить — мы делаем это после занятий. Если хочется посраться — после урока посремся.
Работать [с детьми «патриотических взглядов»] сначала было тяжело. Тогда могло показаться, что это некоторое педагогическое поражение. Но все-таки потом пришло осознание, что учительство — это не мессианство и в любом случае лучше, чтобы и эти дети видели разные примеры [людей и взглядов].
В отличие от взрослых, на детей у меня большая надежда, что они еще поменяют свой взгляд. Я вспоминал себя в школьные годы — тогда у меня еще не было сложенной системы ценностей, даже в старших классах. Мне кажется, важно, чтобы дети видели разное: не пропагандировать, не навязывать свою картину мира, а просто ее демонстрировать, показывать, что такая есть.
Я не служил, но у меня категория В, то есть я годен в военное время. С таким статусом во время мобилизации кого-то забирали. Конечно, я небезопасно себя чувствовал, но через некоторое время аспирантам дали отсрочку. Понятно, что никуда идти [на войну против Украины] я в любом случае не собирался. Но в целом ощущения были не очень хорошие.
Сельские учителя рассказывали, что родителей детей забирали [на войну]. Деревня российская и раньше не очень хорошо себя чувствовала, а сейчас ей вообще нехорошо. Боялся я в том числе за родственников, потому что у меня отец водитель маршрутки — у него забрали коллег. И в целом за Россию горьковато было.
Тяжело в работе было переживать многочисленные эмиграции. И коллег, и учеников. Достаточно много очень крутых детей уехали из страны и после февраля, и после сентября.
Был такой период, когда четыре дня подряд эмигрировало по одному коллеге. Ты приходишь, а тебе говорят, что он уехал из страны, больше не будет работать. Приходишь на следующий день — уехал еще кто-то. Это тоже было достаточно атмосферно.
У меня тоже появлялись мысли об эмиграции, я даже оформил гуманитарную визу в Германию. Но решил, что использовать ее буду в самом-самом крайнем случае. Отдавать страну я не хочу. Не отдавать Россию, в моем понимании, — значит жить в ней и своим примером показывать, что есть не только такая страна, которую пытается транслировать правительство с его традиционными ценностями, а есть и какая-то другая — более человеко-ориентированная, с вниманием к человеку и культуре, к науке и прочим прекрасным вещам.
В этой позиции, я думаю, моя работа наполнена смыслом. Этот смысл в том, что я учу детей и показываю своим примером человекоцентричность, гуманизм, открытость миру. Даже когда люди с такими ценностями просто находятся в одном пространстве — это важно.
Кроме того, это более этичный способ, чем прямая пропаганда любых ценностей, которая запрещена федеральным законом об образовании.
Это сильно более действенно, ведь говорить подростку что правильно, что нет — это верный способ и быть посланным нахер.
Когда в России родители писали доносы на учителей, я переносил эти случаи на себя, но это издержки, с которыми я ничего не могу поделать. Эта работа сильно поддерживает меня в моральном смысле — поэтому я не думал ее менять.
Карьерные перспективы учителя — быть учителем. Хорошим, по возможности. Если говорить про мои планы на жизнь — до февраля я думал, что в ближайшее время хорошо бы купить свое жилье, но сейчас понятно, что недвижимость в России лучше пока не брать и подождать. А так глобально ничего не изменилось.
На своей практике я пока не чувствую изменений в образовании из-за «цензуры». Но стало сильно похуже с гуманитарным образованием: в школах со следующего года вводится единая программа по литературе, и теперь у учителей будет меньше возможностей для маневра. Но ничего, я все равно смогу работать с этим как хочу, у меня получится.
Мне не приходится идти на сделки с совестью — но это связано и с местом, где я работаю, и со мной тоже.
Я еще в старших классах понял, что мне нравится чему-то учить людей. После третьего курса мне стало понятно, что работать журналистом в России сейчас немного проблематично, но у меня были какие-то знания и желание этично фиксировать и передавать информацию. Меня сильно зарядил опыт работы с абитуриентами, поэтому я решил посмотреть на сферу образования.
В итоге я нашел частную школу, где проработал год — там намного активнее начал разбираться в образовании.
Я работал тьютором — это человек, который работает над мотивацией ребенка в обучении и общается с родителями, чтобы практики, которые ребенок осваивает в школе, не прерывались дома. Условно, чтобы не было такого, что в школе ребенку объясняют основы сексуального образования или говорят, какие слова этично использовать или не этично, а он приходит домой, и ему батя говорит: «чувак, это все хуйня».
Тьютор очень много времени проводит с детьми вне уроков и регулирует работу преподавателей. Тьютор может сказать «тут у нас парень с расстройством аутического спектра — с ним лучше работать так-то», или «вот наш ученик из штатов — в первое время ему нужно давать программу на английском», а «этот пятиклассник знает математику по программе десятого класса, давайте ему задания посложнее».
Конечно, [в системе образования] все грустно, печально, и медленно. Для одного проекта я ездил по школам и приглашал преподавателей на образовательные мероприятия. Господи, как они измучены. Я не буду тут перекладывать ответственность на детей, потому что думаю, что учителя измучены системой и своим отношением к правилам этой системы.
24 февраля я еще не работал учителем, но 21 сентября — уже да. Тогда в школе я никак не подавал виду, что что-то происходит. Я не хотел транслировать детям панику.
Однажды ребенок спросил: «А почему у меня Бравл Старс заблокировали?». Тогда я пошел к руководителю узнавать — какая должна быть должностная инструкция, чтобы отвечать на такие вопросы? Есть ведь разные пути — мы можем отвечать правду, можем ничего не говорить, а можем давать какую-то государственную позицию, но это неуважительно по отношению к человеку и его будущему.
Мы это обсудили и я передал другим тьюторам, что мы освещаем все так как есть, но это была ловушка. Выяснилось, что есть люди в педсоставе, которые поддерживают это [войну против Украины], для которых все, что происходит — логично.
Были родители, которые спрашивали «почему у меня ребенок говорит, что Путин — дурак?» или «почему у меня ребенок спрашивает про суверенность государства».
Мне это [не говорить о войне] кажется неприемлемым. Когда ты делаешь такой большой прыжок через пропасть под названием «война», ты обманываешь тех, кого ты учишь. Это не то, что можно перечеркнуть или перепрыгнуть, потому что оно связано с принятием других, поддержкой, социальными навыками, критическим мышлением.
У меня есть ощущение, что мы делаем небольшое одолжение злу, когда не фиксируем его. Думаю, война стала возможной, потому что где-то недоучили — не рассказали, что человеческая жизнь это абсолютная ценность, и что люди не безвольные, а могут изъявлять свои позиции по отношению к государству.
На моей школе официальная пропаганда не отразилась. В частных школах программы обучения построены по другим методикам, для этого они сознательно не получают аккредитацию. У нас не было ни уроков о важном, ни обязательной практики петь гимн или флаг поднимать.
Я сейчас работаю с еще одной частной школой, где очень этично работают с детьми, и там действует формулировка — «мы должны быть рупорами старой нормальности». Это значит, что мы должны в себе сохранить возможность, пока не совсем открыто о чем-то говорить, а в будущем, когда ситуация изменится, передать эти данные, напомнить в образовательной среде, что можно быть этичным, не использовать эзопов язык.
За год работы в образовании мне стало грустно из-за того, что сейчас происходит в школьном образовании. Мне кажется, система образования в России очень огромна и неподвижна, поэтому важно хотя бы местечково, точечно ее менять. Поэтому я хочу работать в образовательном менеджменте, в управлении образованием.