В августе 2022 года у семерых казанских журналистов прошли обыски «по делу об оправдании терроризма и насилия в отношении представителей власти». В их числе оказался и Искандер Ясавеев — экс-доцент КФУ и бывший сотрудник ВШЭ. В октябре 2022 года его объявили «иноагентом».
Из КФУ ученого уволили после конфликта с ректором Гафуровым — Ясавеев боролся за право сотрудников университета участвовать в обсуждении его работы и призывал Генпрокуратуру обратить внимание на возможное заказанное ректором убийство. Затем Ясавеев перешел в питерский ВШЭ, откуда его уволили после признания «иноагентом».
Автор «Грозы» поговорил с ученым о том, почему он решил остаться в России и получается ли у него продолжать заниматься преподаванием и наукой.
Около девяти вечера 7 октября 2022 мне написал мой давний знакомый, которого я очень уважаю: «Сейчас вам будут писать, что это знак качества, а это, конечно, отвратительное нападение и усложнение жизни. Сил вам и стойкости». Я не сразу понял, о чем идет речь. И тут же стали приходить сообщения от коллег, студентов, друзей — стало понятно, что меня признали «иноагентом».
Кто-то поздравлял, кто-то говорил, что этот кошмар обязательно закончится, кто-то вспоминал добрым словом мои занятия и курсы. Коллеги писали, что сотрудничество [со мной] обязательно продолжится в той или иной форме.
Понятно, что «иноагентство» — не просто правовой статус, это еще отнесение к некой категории официально признанных «противников российской власти». Я пытаюсь не гордиться этим, потому что особо гордиться нечем. И пытаюсь как-то нейтрализовать этот статус в отношении своей идентичности, то есть не определять себя как «иноагента», что дается нелегко. Иногда доходит до анекдотических ситуаций, на которые я и моя семья стараемся реагировать с юмором.
Был эпизод в одной из поисковых экспедиций, в которых я участвую с отрядом «Снежный десант истфака Казанского университета». Мы работаем на местах боев Второй мировой войны, ищем останки непохороненных солдат, пытаемся установить их имена. Весной 2023 года в экспедицию под Ржев с нами поехал новый участник. Неожиданно, но это был татарстанский чиновник, его пригласил мой друг. Мы хорошо работали вместе, поднимали санитарное захоронение, куда тела солдат стащили во время или сразу после войны. Как-то к нам в лагерь приехал на квадроцикле местный житель и в разговоре вскользь негативно отозвался о местных властях. После того, как он уехал, наш поисковик-чиновник сказал: «Какой-то он не наш. Может быть, он вообще иноагент...». Я сидел у костра и улыбался. Мои друзья-поисковики покатывались со смеху, потому что он не знал о моем «иноагентстве» и все продолжал высказываться в том же духе. Мы так ему ничего и не сказали.
Однако в целом ни отношение друзей, ни отношения с кем бы то ни было вокруг не изменились. Можно радоваться, что у меня такой круг общения. Запрет на профессию, пожалуй, единственное очень серьезное последствие.
Во-первых, очень изменилась обстановка в Высшей школе [экономики]. Мое увольнение было не первым, вовсю шла война [против Украины], и было понятно, что мы живем уже в другом обществе. Во-вторых, я не играл какой-то значимой роли в ВШЭ. У меня был один небольшой курс аспирантов в пределах 10 человек. До этого была студенческая группа, тоже небольшая. В обоих случаях я преподавал дистанционно, находясь в Казани. Моя основная позиция до увольнения была исследовательской: старший научный сотрудник Центра молодежных исследований ВШЭ на удалении.
После того, как меня признали «иноагентом», Высшая школа экономики разорвала со мной трудовой контракт. Это произошло буквально на следующий рабочий день [после получения статуса], 10 октября. Хотя мне не сразу об этом сообщили — письмо по электронной почте о расторжении трудового договора я получил только три дня спустя в ответ на свой запрос. А 10 октября просто пришла смска о перечислении денежной суммы с пометкой «расчет».
Я оспорил это увольнение в суде. Меня поддержал независимый профсоюз «Университетская солидарность», он участвовал в судебном разбирательстве в качестве одной из сторон. Но в итоге и Вахитовский районный суд Казани, и Верховный суд Татарстана оставили мой иск без удовлетворения. То есть увольнение признали не нарушающим трудовое законодательство, хотя, на мой взгляд, это не так.
Почему я подал иск? На мой взгляд, Высшая школа экономики повела себя недолжным образом. Она указала в качестве предлога для увольнения, что я не согласился с изменившимися условиями трудового договора. Хотя никакого изменения этих условий ВШЭ мне не предлагала. Я посчитал, что мои трудовые права нарушены.
Еще одно важное соображение, которым я руководствовался — российское государство, признавая меня, моих коллег, других граждан «иноагентами», пытается лишить нас субъектности, заставить замолчать. Я в свою очередь этому сопротивляюсь. Оспаривание неправомерных решений, действий Высшей школы экономики — это попытка сохранить себя как действующее лицо. Я считал и считаю, что у меня есть все основания для таких действий. Точно так же я действовал в отношении минюста, признавшего меня иноагентом, это решение было оспорено.
И это было сделано с грубым нарушением трудового законодательства. Другое дело, что в российских и особенно в татарстанских судах особая ситуация. Если ты «иноагент» и подаешь иск, шансы отстоять свои права изначально стремятся к нулю.
Если бы меня признали «иноагентом» после 1 декабря 2022 года, то Высшая школа экономики, опираясь на новый закон об иноагентах, просто сообщила бы, что я не могу преподавать и сотрудничать с ВШЭ, поскольку в вузе есть несовершеннолетние и университет получает государственное финансирование.
До августа 2022 года у меня не было каких-либо проблем и сложностей с администрацией Высшей школы экономики, не было оснований для критики в течение этих семи лет. Я занимался своей исследовательской работой. Затем в 2020 году я стал преподавать, у меня появилась доля ставки профессора в петербургском кампусе ВШЭ — преподавал дистанционно курс для аспирантов и курс по выбору для студентов бакалавриата. Вышка, во всяком случае петербургская, в значительной степени снимала с плеч преподавателей бюрократическую работу, я имею в виду заполнение всевозможных форм. И никакого давления со стороны ВШЭ я в связи со своими высказываниями в публичном пространстве не испытывал.
Был только один эпизод, когда со мной связалось руководство петербургского кампуса. Это случилось после моего задержания во время протестной акции в поддержку Алексея Навального в январе 2021 года. В корректной форме руководство петербургской Вышки попросило меня убрать аффилиацию с вузом с моих страниц в соцсетях: «Мы просим вас либо указывать каждый раз, что ваши высказывания — это ваше личное мнение, либо продолжать высказываться без оговорок, но и без аффилиации с ВШЭ». Я счел это обоснованным и убрал указание на место работы со своих страниц.
В августе 2022 года все изменилось. 17 августа у меня и других колумнистов Татаро-Башкирской службы «Радио Свобода», находящихся в Казани, прошли обыски, и через 10 дней уже готовый договор о продолжении преподавания в качестве профессора ВШЭ не был подписан, хотя он прошел все согласования. Это был первый шаг со стороны руководства вуза. Было понятно, что мне отказано в преподавании из-за обысков, сотрудничества с «Радио Свобода» и антивоенного содержания моих колонок. Это было чуть меньше, чем за полтора месяца до признания меня «иноагентом». Следующий эпизод — само увольнение.
Однако фокус моих исследований изменился из-за войны. Если раньше я изучал социальные проблемы как процессы проблематизации и депроблематизации, стигматизацию бывших заключенных, тюрьму, проблемы ВИЧ-инфекции, то сейчас я занимаюсь другими темами.
Во-первых, это послевоенное насилие — как война влияет на ситуацию с насилием в обществе. В конце 2022 года мои коллеги-правозащитники связались со мной и попросили подготовить аналитический обзор о последствиях войны в отношении домашнего и полицейского насилия, а также насильственной преступности. В обзоре я представил результаты существующих исследований и продолжил заниматься этой темой.
Обзор исследований о послевоенном насилии находится в открытом доступе на ресурсе Academia.edu. Я не стал предлагать его научным журналам, поскольку понимал, что российские журналы вряд ли его опубликуют, тем более что это не научная статья в обычном виде. Мне хотелось сделать эту работу доступной для более широкой аудитории. Содержание обзора было представлено в «Новой газете». Затем «Новая газета» опубликовала в продолжение темы несколько статей о том, как МВД пытается манипулировать статистикой преступности, маскируя рост числа убийств в России с 2022 года.
Вторая тема — изменение социальной памяти о Второй мировой войне во время войны с Украиной. Поисковики, работающие с останками непохороненных солдат — это одно из мемориальных сообществ, они формируют память о войне. Я интервьюировал своих товарищей-поисковиков, которые поддерживают войну с Украиной, пытался понять их. Меня интересовало, как совмещается знание, какой трагедией и ужасом была Вторая мировая война, с поддержкой нынешней войны и какую память о Второй мировой войне создают провоенно настроенные поисковики. Надеюсь, текст, представляющий результаты этого исследования, скоро будет опубликован.
Кстати, еще не будучи «иноагентом», я подал статью о стигматизации бывших заключенных в авторитетный социологический журнал в России. Я сейчас понимаю, что редакция этого журнала попала в непростую ситуацию. Статья уже прошла рецензирование, принята к печати, но теперь статью необходимо публиковать с плашкой — предупреждением, что материал создан «иноагентом». Не уверен, что журнал опубликует статью, во всяком случае она до сих пор не вышла.
В рамках российской академии для меня сейчас нет возможностей заниматься наукой. Преподавание, сотрудничество с российскими университетами с их госфинансированием сейчас невозможно из-за закона об «иноагентах». И я с трудом представляю себе частный университет, который пойдет на то, что наймет «иноагента». Понятно, что это вызовет давление и проблемы.
Мой товарищ возглавляет негосударственную образовательную организацию, он мне как-то сказал: «Искандер, была у меня проверка минюста. В ответ на вопрос о сотрудничестве с тобой проверяющие ответили, что это будет очень большой проблемой из-за статуса иноагента».
«Иноагенты», если посмотреть на список — это люди, которые многое сделали в своих областях, многие из них сотрудничали и могли бы сотрудничать с университетами. Я думаю, что положения закона об «иноагентах», касающиеся образования — это исключение возможности представлять свои взгляды широкой аудитории, в частности студенческой. Университет — это публичная площадка, и отсекая «иноагентов» от нее, их лишают еще одной возможности говорить публично.
Этот закон исключает и открытые лекции, и какое-либо иное сотрудничество с вузами с государственным финансированием в России. Трудно оценить последствия в масштабах всей системы высшего образования, но конкретные учебные программы конкретных университетов уже пострадали из-за увольнения преподавателей-«иноагентов».
И я представляю, с какими трудностями сталкиваются те, кто продолжает работать в российских университетах, особенно если мы говорим о социальных науках. Часто это ситуация вынужденного молчания. Преподаватели и исследователи вынуждены ограничивать себя в выборе тем, содержании статей, выступлений на конференциях, лекций и повседневных высказываний. Ведь это обычная ситуация, когда студенты задают вопрос преподавателям, как они относятся к происходящему в обществе. Раньше я мог сказать: «Я отвечу не как преподаватель, а как участник, гражданин», — и поделиться своим мнением после лекции. Сейчас трудно представить себе вопросы студентов и откровенные ответы преподавателей об отношении к действиям власти, войне с Украиной и ее последствиях. Критика, критическое мышление становятся все более затрудненными. А ведь университет — это площадка для свободной независимой мысли.
Удушающая атмосфера контроля за содержанием занятий, исследований, статей, высказываний ведет к самоцензуре. Я знаю из разговоров со своими коллегами, что им очень тяжело психологически, и это приводит к депрессивным состояниям.
Это влияет и на обстановку в аудиториях, на студентов. Существуют запреты на определенные темы дипломных и курсовых работ.
Российское общество находится сейчас в особом состоянии, это общество в стране, власти которой ведут войну, вовлекая в нее значительное число граждан и тратя колоссальные ресурсы. Но в то же время они поддерживают представление о росте, развитии и благосостоянии, обеспечивают лояльность. Используя терминологию из своей области, я бы сказал, что власть депроблематизирует войну. Преподаватели и сотрудники российских университетов и институтов, аспиранты и студенты могли бы исследовать самые разные аспекты происходящего. Но независимые исследования без оглядки на власть исключены, невозможно даже назвать вещи своими именами. Для ученых важно использовать строгую терминологию, стремиться точно описывать и объяснять происходящее, а не играть в лояльность.
Я не исключаю появления новых рычагов давления государства на российские образование и науку, поскольку пока я вижу тенденцию ко все большим ограничениям. Какие формы это примет, трудно спрогнозировать. Многое уже выглядит абсурдным.
Что касается среднего образования, уже заметны достаточно серьезные изменения в школах. Я имею в виду уроки о важном, увеличение объемов военной подготовки, преподавание «основ безопасности и защиты Родины». Если говорить о навязывании патриотизма как подчинения власти, то я очень надеюсь, что будет происходить что-то похожее на то, что происходило в Советском Союзе. Идеологическая риторика порождала неприятие и попытку выстроить свое собственное внутреннее пространство, свободное от идеологизации. Это проявлялось в том, какую отстраненность вызывали в 80-е годы комсомольский формализм и коммунистические ритуалы. Я очень надеюсь, что и нынешнее насаждение патриотизма, отождествляющего Родину и власть, будет приводить к такого рода реакции, к внутреннему неприятию.
Что касается высшей школы, там эффект пропаганды будет еще слабее, поскольку способность к рефлексии, внутреннему сопротивлению у студентов выше, чем у школьников. Приведет ли это к желаемым властями результатам, всеобщей лояльности? Я сомневаюсь и надеюсь, что это будет не так.
Сейчас я в Казани. Все наши разговоры в семейном кругу о возможном отъезде вращаются вокруг нежелания уезжать. Представляя себя за границей, воображая эту ситуацию, мы приходим к тому, что жизнь в России имеет для нас больше смыслов, чем за границей. Я не знаю, что должно произойти, чтобы это изменилось. Пока будет возможность, будем оставаться здесь.
Перспективы для продолжения исследовательской деятельности? Это зависит от общей ситуации. Если я буду находиться на свободе, буду продолжать исследования, наблюдения и интервью, которыми занимался и занимаюсь. Дело исследователей изучать, что происходит.
Преподавать пока невозможно, увы. Конечно, навыки преподавания важно поддерживать, но я думаю, что они восстановимы. Я надеюсь, что вернусь к преподаванию, хотя моя ситуация вряд ли изменится до тех пор, пока не изменится общая политическая ситуация в стране.
Страшно ли оставаться в России? Страх — совсем не то слово. Есть опасения, что обыски будут повторяться, и это неприятно, это вторжение в домашнее, личное пространство. Это тяжело для моих близких. Не исключен риск уголовного преследования, и это тоже нужно принимать в расчет. Но мне кажется, когда ты эти риски осознаешь, для себя их формулируешь, понимаешь последствия, это помогает. Ты понимаешь, что ничего катастрофического, чего-то совсем уж трагического не произойдет. Поэтому это не страх, это допущение такого рода поворотов.
Но есть еще в этом элемент упрямства. Это моя страна, моя республика, мой город, почему я должен уезжать? В конечном счете есть понимание, что, находясь здесь, я, как ни странно, могу сделать больше. Я лишен возможности преподавать, но я могу заниматься наукой, пытаюсь изучать происходящее, участвую в действиях сообществ, для которых значимы каждая человеческая жизнь и солидарность.