Незадолго до начала войны против Украины социолог и экс-декан социологического факультета Шанинки Виктор Вахштайн уехал из России, назвав причиной отъезда — репрессии против Шанинки и ее ректора. Сейчас Вахштайн живет в Израиле, откуда наблюдает за тем, как его книги в библиотеках убирают в архив, а в магазинах прячут их обложки под пленкой, признают «иноагентами» бывших коллег или выносят им судебные приговоры.
Журналист «Грозы» поговорил с Виктором Вахштайном о том, что претерпевает российская социология последние два года, и как с этим связан закон об «иностранных агентах».
.webp)
Я иноагент c 22 апреля 2022 года. К тому моменту я уже больше полугода находился в разъездах.
Тогда же прошла проверка прокуратуры в Шанинке, по результатам которой меня признали распространителем материалов, мешающих студентам «самоопределиться на основе традиционных духовно-нравственных ценностей».
Сталкиваясь с силовыми органами, мы часто путаем две логики — логику шерифа и логику контрразведчика. Это абсолютно разные модели преследования, хотя они и сочетаются причудливым образом в одном госаппарате.
Минюст — это шериф. Шериф живет в мире, где все преступления явлены, а преступники известны. Ему не нужны аргументы и присяжные заседатели. Когда на вас вешают ярлык «иноагента» или волокут в тюрьму за антивоенный пост, сам пост — не улика, не знак, не свидетельство преступления — он и есть преступление. Государство-шериф не признает различий между означаемым и означающим, не ищет второго дна. И наблюдатели, оценивая работу шерифа, вздыхают: «Ага, понятно за что».
Контрразведчик — то есть ФСБ — безразличен к словам. Его не интересует, как вы называете войну в своем уютном фейсбуке. Его интересует кому и что вы сказали в телефонном разговоре, с кем вы пьете, с кем встречаетесь, на кого оказываете влияние. Контрразведчик — мастер параноидальной семиотики. И наблюдатели, глядя на дело рук контрразведчика, не понимают: «А этого-то за что в розыск объявили?! Он же вроде громко не высказывался». Но для контрразведчика тот, кто громко не высказывается, во сто крат опаснее.
Шериф не пытается вам что-то инкриминировать. Он говорит прямым текстом: «Беги! Считаю до трех». Контрразведчику, напротив, нужно создать «ситуацию оперативной уязвимости», чтобы использовать ее потом для шантажа или публичной дискредитации. Одну мою коллегу официант горячо поблагодарил за щедрые чаевые. Правда не после их получения в ресторане, а через неделю — на допросе в своем кабинете, куда ее доставили посреди ночи.
Так что нет, я бы не переоценивал силу «черной метки» от Минюста. Я получил их сразу от нескольких силовых ведомств, и Минюст не был среди них первой скрипкой.
Сейчас я формально лишен возможности преподавать. Формально.
Но академическая жизнь социолога состоит из нескольких не очень сильно связанных друг с другом активностей. Их четыре: исследования, публикации, медийные активности и преподавание.
С исследованиями все относительно просто. Если вы не социолог-теоретик, который полностью посвящает свою жизнь тому, что читает архивные документы, переводит тексты и пишет для вечности, а, например, практикующий исследователь, который вовлечен в большие эмпирические проекты, то репрессивная машина практически сразу ставит крест на этих проектах и на вашем участии в них.
Впрочем, некоторые мои коллеги после признания «врагами народа» спокойно вернулись от эмпирической работы к теоретической. Нам, теоретикам, проще. У нас всегда остается тыл, куда можно отступить даже в самые темные времена — социологическая теория.
Вторая часть — публикации: участие в нормальном академическом обмене текстами, цитированиями, ссылками и прочей научной атрибутикой. После признания «иноагентом» какое-то время ваши тексты в России еще продолжают выходить «под звездочкой». Но дальше у издателей включается вполне понятная самоцензура. Рукописи книг будут изъяты из издательских планов, уже напечатанные тексты — из университетских библиотек. Ваша фамилия стремительно исчезнет из всех редсоветов, где вы когда-либо состояли. А ваши статьи на сайтах журналов будут висеть с одними названиями, без указания авторства, что на самом деле тоже не так плохо. Потому что тексты продолжают циркулировать в сетях академического обмена — просто сам этот обмен становится немного партизанским.
В год отъезда из страны я успел отправить в три разных издательства три книжки по социологической теории. Две успели издать, третью изъяли. Я отправил изъятую рукопись своему коллеге, которому тоже посчастливилось своевременно покинуть Россию, в знак признательности за помощь. «Спасибо, я ее уже читал, — отвечает он. — Из 105 томов моего уголовного дела томов пять — твои публикации».
Отдельная тема — цитирования. В России большая база научной литературы — РИНЦ. Поэтому по ней можно легко отследить «кривую забвения»: как быстро на вас перестают ссылаться после признания враждебным элементом. Берем только цитирующие публикации, то есть статьи и книги, где есть ссылка хотя бы на одну вашу работу. Последние четыре года до «иноагентства» на меня ссылались около трехсот публикаций в год. В 2022-м — спад до 216. Дальше падение замедляется, но не останавливается.
Кривая забвения — это то, что обычно происходит с умершим ученым. В год после смерти наблюдается последний всплеск его цитирований в посмертных сборниках и некрологах, за которым следует плавный — а у кого-то стремительный — спад. Мне повезло понаблюдать за этим процессом в реальном времени еще при жизни.
Третья часть «социологического образа жизни» связана с публичной медийной активностью. Тут все просто — ее на российских ресурсах не будет. Большинство ваших публичных выступлений и просветительских онлайн-курсов просто удалят. Немногие останутся на страх и риск создателей этих медиапроектов. Немалая часть цифровых следов будет стерта.
Впрочем, сегодня уже существует огромное количество эмигрантских русскоязычных медиаресурсов. Просто произошло замещение — те же самые публичные лекции и просветительские курсы по социологии на русском языке, но без риска их удаления по требованию Роскомнадзора.
Правда здесь возникает новый юридический барьер с риском очередного уголовного дела: ставить или не ставить «плашку». Я не ставлю из принципа, но тут каждый решает и обосновывает свое решение сам. Универсально правильного ответа не существует.
Последнее слагаемое — преподавание. Тут все совсем плохо, потому что одна из главных задач «репрессивных коллективных агентов» — не дать вам оказать свое тлетворное воздействие на будущее поколение российских граждан. Это одна из главных их ставок в долгой игре. Поэтому депутат Луговой отчитывается перед своей партией тем, что лично пресек мое влияние на неокрепшие умы. И поэтому же Никита «Бесогон» Михалков произносит в эфире мою фамилию — по слогам, с акцентом на «штайн» — намекая на законспирированную сеть «иностранных агентов»-преподавателей с неправильными фамилиями.
Так что теперь абитуриентам ВШЭ внутренняя инструкция строго-настрого запрещает упоминать в ответах фамилии «иноагентов». А тем, кто уже поступил — цитировать наши статьи в выпускных и курсовых работах.
Еще пять лет назад чтобы получить метку «иностранного агента», вам нужно было соответствовать трем критериям: иметь тесные связи «на Западе», оказывать влияние на лиц, принимающих политические решения в России, и оказывать влияние на широкие массы населения, и особенно — на молодежь.Сегодня достаточно любого из трех пунктов.
Они понимают, что нынешнее поколение от 18 до 30 для пропаганды потеряно, и стараются как-то этому противодействовать через ограничение контактов с «токсичными» лекторами.
Я не принадлежу к радикальной фракции ученых-эмигрантов, которые решили отряхнуть с ног своих пепел сгоревшего дома и прервали все контакты со своими оставшимися в России студентами и коллегами. Хотя чисто по-человечески могу их понять. Это способ примириться с потерей и начать с чистого листа. Но мне такая позиция кажется морально неоправданной. И к тому же стратегически неверной: ведь это ровно то, чего добивались силовики, когда выдавливали профессуру из страны.
Об институциональных связях больше говорить невозможно — любой формальный контакт исключен. Мы уже не можем писать в соавторстве, организовывать общие конференции, читать вместе курсы, проводить исследования. Но академический мир такими формальными институциональными практиками никогда и не ограничивался.
Любая наука — это корпус теоретических языков, языков описания этого мира. Язык не просто делает возможным высказывания, которые понятны только тем, кто этим языком владеет. Он делает возможным наблюдение и описание; теоретический язык — это очки, через которые вы смотрите. И сегодня масса людей, уехавших и оставшихся, продолжают пользоваться одними и теми же языками по разные стороны границы, что означает видеть одно и то же, объяснять похожим образом, осмыслять в одних и тех же категориях. Неважно, «здесь» или «там», по-русски или по-английски.Пока сохраняется эта языковая общность, сохраняется общее академическое пространство.
У меня в России осталось множество бывших учеников, ставших коллегами. Я рад, что, несмотря на репрессии, выдавливание в эмиграцию, цензуру и самоцензуру, теоретический язык и практики его использования в исследованиях у нас остаются общими.
Давайте начнем с того, было ли вообще в России нормальное академическое пространство? Да, было, несмотря на огромное количество экзогенных факторов, которые мешали его формированию. И если смотреть только на внешние негативные воздействия, можно подумать, что «ничего нормального в таких условиях сформироваться не могло».
Сначала — распад советской институциональной машины и профессора, уходящие торговать носками на ближайший рынок. Потом — стремительный рост коммерческого образовательного сектора, ни к науке, ни к образованию отношения не имевшего. Затем — централизация ресурсов и объединение вузов, формирование «университетской вертикали». После чего — увольнения, аресты, признание «иноагентами» и эмиграция. Но это очень поверхностный взгляд на тридцать лет истории высшего образования.
Потому что за эти тридцать лет появились университеты, встроенные в международные академические сети обмена — исследованиями, профессорами, студентами, образовательными программами. Появилось два поколения людей (в науке поколением считается период от поступления в вуз до защиты диссертации и начала самостоятельного преподавания, то есть примерно 10 лет), которые учились в хороших западных университетах, публиковались на разных языках, и, возвращаясь, привозили с собой в Россию радикально иной — не советско-постсоветский — способ академической работы.
Почти четверть века академической свободы от идеологического диктата, открытости «западным веяниям», интернационализации и научного космополитизма. За всю историю российского высшего образования в ХХ веке не было столь длительного периода.
Насколько эта среда сегодня разрушена? Мне сложно судить — я уже три года не в России. Но, кажется, основным фактором распада был вовсе не закон об «иностранных агентах». Отстранение от преподавания и лишение возможности публиковаться в России нескольких, пусть ярких и заметных, профессоров не смогло бы подорвать среду в целом. Подорвало ее другое.
Во-первых, возвращение цензуры в исследования и в лекции. Происходило это очень медленно и поначалу несистематически. Во-вторых, массовые увольнения по решению руководства университетов. Только после этого — аресты и эмиграция, разрыв связей, диктатура суверенной и самобытной науки, основанной на «традиционных духовно-нравственных ценностях».
Но самый сильный фактор — самоцензура. Инстинкт самосохранения заставил многих моих бывших коллег замолчать и уйти во внутреннюю эмиграцию. Немногих — последовать примеру немецких интеллектуалов конца 30-х, взявших на вооружение идею «гляйхшалтунга», активного подключения к идеологической машине: с поездками на Донбасс, торжественным принятием в общество «Zнание», всевозможными присягами и демонстрацией лояльности.
Нам, уехавшим, хочется видеть в этом победу реваншизма. Как будто люди, вытесненные на периферию академического мира процессами интернационализации, вестернизации, интеграции в мировое научное пространство, прорвались к власти и принялись мстить. Но, увы, это справедливо лишь отчасти. Действительно, профессора старой Академии Госслужбы, потерявшие всякое влияние на студентов и в последние два десятилетия не вызывавшие интереса даже друг у друга, расправили плечи. Провинциальные доценты, годами изобретавшие новые самопальные философские доктрины — православную рериховскую политологию, секурологию или социологию жизненных сил — решили, что ветер истории, наконец, подул и в их паруса.
Однако основной костяк новой элиты составляют как раз продукты той самой вестернизации и интернационализации. Люди, стажировавшиеся в лучших западных университетах, публиковавшиеся по-английски, участвовавшие в международных исследовательских проектах. Оправдываясь своей ответственностью перед вузом и студентами, они решили не упускать возможностей, открывшихся перед ними после большой зачистки. Так и появляются проекты в духе «Исторический анализ становления российской цивилизации» или «Расшифровывая культурный код: ДНК России». Все как-то просто и буднично, даже банально.
Конечно, все мною сказанное относится, прежде всего, к социальным и гуманитарным наукам. Как обстоят дела у естественников я просто не знаю.
Понятно, что университетскую среду прогнуть куда сложнее, чем многие другие институциональные системы. В ней сохраняется огромный запас сопротивления любому внешнему давлению. Такова природа академии —– внутренняя автономия при внешней мимикрии.
Поэтому ключевыми игроками снова становятся администраторы, которые берут на себя политические риски, жертвуя репутацией и самоуважением ради сохранения таких вот герметичных пузырей «довоенной науки» во вверенных им институциях. Они произносят правильные слова и послушно подписывают письма, внушающие им брезгливость и отвращение. Потом принимают успокоительное и вспоминают, что лишь благодаря этому сейчас в какой-то из аудиторий недоуволенный профессор-диссидент сидит и читает со своими студентами уже изъятую из вузовской библиотеки «запрещенку». Что благодаря его «моральному падению» в этом выпуске пять наиболее способных студентов напишут хорошие research-proposals и получат стипендии на PhD в лучших мировых университетах. Правда, потом он открывает фейсбук и узнает, что несколько его коллег, уехавших после признания их врагами Родины, считают его проклятым коллаборационистом. После чего принимает еще один стакан успокоительного.
Я точно знаю, что меня не будет в рядах торговцев коллективным негодованием — тех, кто регулярно составляет расстрельные списки коллаборационистов и требует их к ответу.
Стратегия удержания герметичных внутренних пузырей появилась еще в советские годы. В каждом поднадзорном институте Академии Наук был какой-то сектор, где можно было заниматься нормальными исследованиями, не пережевывая идеологическую жвачку. Как правило, это был самый далекий от актуальной повестки и оторванный от реальности сектор. Например, социологическая теория угнездилась в позднесоветское время в секторе эстетики.
Метафорической иллюстрацией происходящего стал симпозиум, посвященный 300-летнему юбилею Канта в Калининграде. Три года назад я имел отношение к его организации. Но все вылилось в итоге во что-то монструозное. Под огромным баннером «Кант — русский трофей» какие-то чиновные люди зачитывают речи, написанные им полуграмотными референтами. Призывают к «инвентаризации наследия великого калининградского философа», не забывая попутно обвинять его в производстве духовных скреп для проклятого коллективного Запада. Часть реальных специалистов по Канту из западных университетов не впустили в страну. Многие побоялись лететь сами.
В залах заседаний грохочут фальшивые аплодисменты фальшивым словам. И тут же рядом в каком-то закутке собирается небольшой круглый стол с настоящими кантианцами, которые делятся прочитанным и написанным, обсуждают со студентами новые англо- и немецкоязычные статьи, вбрасывают идеи для будущих книг, которые, возможно, писать придется уже «в стол«. Такой вот чисто неокантианский образ науки ради науки даже в самые темные времена. В общем, Кант вращается в гробу со скоростью гребного винта, но, хочется верить, иногда улыбается.
Два года назад мы совершили ошибку, думая, что все это ненадолго. Ведь в конце концов маховик репрессий — не гидравлический пресс. Он ограничится выдавливанием из страны нелояльных ученых, но раскатывать университеты — самоубийство исторического масштаба. Это было очень наивное допущение.
Силовой аппарат играет вдолгую. Он рассчитывает «перековать и пережить» нелояльное поколение любой ценой. Так что нам придется играть вдолгую, работая над созданием «франкфуртской школы 2.0».
Мой идеал — сеть из нескольких хорошо институционализированных гетто — российских научных школ за рубежом. Я понимаю, что метафора гетто не привносит в разговор никаких позитивных коннотаций, но социологически это довольно точное описание научной школы — группы людей, связанных прочными сетями межличностного доверия, объединенных теоретическим языком и исследовательской практикой.
Современное академическое гетто не исключает интеграции каждого отдельного его представителя в принимающую среду. Напротив, оно ее предполагает. Не исключает оно и мобильности. Наоборот, узлы сети — это точки аккумуляции, через которые проходят люди, знания и ресурсы.
Первый шаг в этом направлении мы уже сделали. Бывшие преподаватели «Шанинки» зарегистрировали в Черногории «университет в изгнании» (FLAS), получив государственную аккредитацию. Сейчас мы запустили новую программу дополнительного образования.
И это не единственный такой проект. Дальше – магистратуры и аспирантуры на базе дружественных исследовательских центров в разных университетах. Так что пересборка академических сообществ продолжается.