«Запуганные люди глупеют. Именно по этой причине автократии вечно всех запугивают, потому что им нужны глупые подданные, с ними легче обращаться. Но для научного прогресса это чудовищно».
Автор «Грозы» поговорила с российским политологом Екатериной Шульман о том, как в России продолжают запугивать ученых, и зачем государство проводит опросы среди студентов.
Подписывайтесь на наш телеграм-канал, там главные новости для студентов — об образовании и не только
%20(1).webp)
В начале апреля [2022 года] я приехала в Германию. На той же неделе мы с [ведущим Максимом] Курниковым вышли в эфир из студии [издания] Bild, а через пару дней я обнаружила себя в новостях Министерства юстиции. Это произошло довольно быстро. Когда я стала судиться с Минюстом за этот статус, из документов, которые они приносили в суд, стало ясно, что обсуждение признания меня «иноагентом» началось гораздо раньше моего отъезда — и даже раньше возможных подозрений о наличии у меня планов отъезда. Бюрократическая машина не работает быстро. Они начали этим заниматься до моего появления в Берлине, но после начала войны [против Украины].
Коллег по академии уже до этого признавали «иностранными агентами», но до войны это была все-таки не очень распространенная практика. Казалось, что касалась она исключительно тех людей, которые занимались электоральными исследованиями и сотрудничали с [движением по защите прав избирателей] «Голосом». Например, Аркадий Любарев — один из наиболее видных наших ученых, занимающихся выборами, избирательными процессами. На тот момент [c 29 сентября 2021 года] он уже был «иноагентом».
Сейчас у меня суд с Минюстом, но он не единичный. Это постоянно продолжающийся процесс, и судов этих довольно много, поскольку я сужусь с Минюстом за все: за включение в реестр, за отказ убрать меня из него, за штрафы. Мое дело вместе с аналогичными делами некоторых коллег-«иноагентов» уже находятся в Страсбурге [в Европейском суде по правам человека].
Интересно здесь следующее — одна из целей [обращения в суд], помимо демонстрации своего отношения к происходящему — это выяснить у Минюста некоторые обстоятельства их работы. Только в суд они приносят документы, которые иначе никак не получить. Оттуда мы узнаем, например, что еще в марте 2022 года Минюст вел переписку с Министерством иностранных дел, чтобы получить от них подтверждение моей «иноагентской сущности». Целый заместитель министра иностранных дел подписывал соответствующее письмо! Мы также знаем, что именно Минюст считает моим иноагентским финансированием: оплату моих эфиров на «Эхо Москвы», потому что «Эхо Москвы» получало иностранное финансирование, мою зарплату в Шанинке, потому что Шанинка получает иностранное финансирование, а значит, что и я опосредованно его получаю, гонорар от фонда Потанина, по аналогичной причине. Это все любопытно и полезно как из исследовательских соображений, так и для будущих судебных процессов.
Я преподаю с 2013 года. Преподавала [до признания «иноагентом»] в том же вузе, в каком защищалась, — в ИОН РАНХиГС, законотворческий процесс на бакалавриате, а с 2019 года — и политологию на магистратуре. Это продолжалось до середины апреля 2022 года.
Позже Академия уведомила меня о том, что «иноагенты» не могут преподавать в вузах и в школах и создавать материалы для несовершеннолетних. Поскольку я уже тогда была «иноагентом», мой почасовой контракт был расторгнут. Через несколько месяцев после этого я начала преподавать в Астане, в КАЗГЮУ имени Нарикбаева. В этом вузе я преподаю бакалаврам введение в политологию. Это люди, которые изучают политические науки, но не учатся на политологов, которые учатся на журналистике, международных отношениях, на экономических факультетах. Его цель — дать общее представление о том, что такое политология, каков ее предмет, объект и метод. Мой курс строится вокруг изучения механизма и системы принятия решений, потому что мне кажется полезным и целесообразным дать людям понятие о том, как работает политическая система и как работает ее основной элемент — система государственная. Им придется иметь дело с государственной машиной, с механизмом, с бюрократией.
С весны 2024 года я веду семинар для магистрантов в Свободном университете Берлина. Он также посвящен механизмам принятия решений в автократиях.
С публикациями интересная история: в 2023 году у меня вышла статья в соавторстве в российском научном журнале. Там под звездочкой есть примечание о том, что автор находится в реестре «иностранных агентов». Благодаря тому, что я не первый и не единственный академический человек в этом реестре, наработана некоторая практика. Конечно, лучше бы ее не было. А как поступать с теми, кому нужно публиковаться, с теми, кто работают в науке, но признаны «иноагентами»? Тоже ставят маркировку и публикуют.
Надо сказать, что до войны на базе Института общественных наук [РАНХиГС] работал Центр законотворческих исследований: маленький научный центр, который состоял из меня и трех сотрудниц. Я перестала быть его главой после 2019 года, но Центр функционировал. Когда я перестала работать в ИОНе, то перестала работать и там тоже, и центра этого уже не существует.
Сейчас я участвую в многочисленных конференциях как онлайн, так и оффлайн, как в [зарубежных] университетах, так и на других публичных и общественных площадках. Иногда это открытые, иногда закрытые мероприятия. В берлинской Freie Universitat, где я сейчас преподаю, у меня за прошедшие полтора года было несколько выступлений. Я принимала участие в семинарах в Кельнском университете, выступала в Science Po в Париже, в Кембридже и в Оксфорде, в King’s College London, в Открытом университете в Барселоне, в Венском институте международных экономических исследований (WIIW), в SAIS в Болонье. Всё это обычная практика для исследователей и преподавателей: участвовать в мероприятиях по своей теме исследования.
На непубличных мероприятиях бывают и российские участники, но чаще это люди, которые уже уехали из России. Ни в чем, что организовано российскими институциями, я не участвовала после начала войны: меня никто и не приглашал.
Сейчас я продолжаю заниматься мониторингом и анализом законотворческого и в более широком смысле нормотворческого процесса в России. В чуть меньшей степени, но тоже стараюсь следить за тем, как это происходит в режимах подобного типа вокруг нас. Не регионально вокруг нас, а политически: как вообще персоналистские и ресурсные автократии меняются, как меняется законодательство, с какой целью все это происходит.
Может быть, мне проще других заниматься тем же, чем я занималась, находясь за пределами России, потому что моя работа всегда была основана на изучении документов. Я сторонилась инсайдерских источников и не имела их, потому что в качестве основного элемента исследовательской работы в политологии они казались мне ненадежными или вредными.
Я понимаю, что не все могут себе позволить такую роскошь, как базироваться на бумаге, а не на разговорах с людьми, но я занимаюсь законотворческим процессом, а он оставляет обильный paper trail [бумажный след]. У меня будут трудности, когда документы совсем перестанут быть доступны. Я вижу, что постепенное сворачивание всякой государственной публичности происходит, но пока электронная база Государственной Думы открыта, и правительство много чего публикует, работать можно. Я, конечно, с большим удовольствием сохранила бы возможность приходить в Государственную Думу, где я проводила много времени в разных качествах с 1999-го года и до момента моего отъезда, но отсутствие такой возможности не так сильно влияет на то, чем я на самом деле занимаюсь.
Дело не в жестокости и не в суровости этих ограничений, а в наличии произвольно дискриминируемой категории. Дискриминация в обществе поражает не только и не столько жертв этой дискриминации — она поражает всех остальных. Она создает соответствующую атмосферу — атмосферу всепроникающего страха. Причем страха неопределенного, что хуже всего. Люди боятся сделать что бы то ни было, потому что они не знают, что именно наказуемо. Категориальные репрессии — репрессии по принадлежности к группе — страшны именно этим.
У нас царствует какая-то легенда, что можно загнать ученых в «шарашки», и они там соберут атомную бомбу. Но, как свидетельствует история, ничего там особенно новаторского обитатели шарашек не изобрели, а использовали украденное у тех, кто в шарашках не сидел, а развивался на свободе — не в упрек заключенным будет сказано.
В вузовской среде еще до войны, в течение 2021 года, произошла довольно масштабная смена руководителей, она коснулась десятков вузов России. Наиболее громкий случай — смена ректора в Высшей школе экономики. Но он совсем не единственный: многие региональные вузы тоже сменили ректоров по образцу того, как это произошло во ВШЭ. Паттерн был такой: присылается чужой региону и университету относительно молодой и административно и социально-политически неопытный ректор. У этого нового руководителя нет никаких взглядов на то, как вуз должен жить и развиваться, потому что он там никого не знает, у него нет никакого собственного не должностного авторитета.
Им никто не возразит, потому что старый ректор, кем бы он ни был, каковы бы ни были его персональные взгляды, защищал бы свой коллектив и своих студентов, а новым «варягам» до этого нет никакого дела. Интересно сейчас смотреть на то, какое масштабное анкетирование идет в вузах России. Такое ощущение, что имеется цель опросить вообще всех учащихся и работающих в вузах. Впрочем, опросы идут не только по вузам: это универсальная кампания по сбору очень большого массива данных, но в вузах она идет чрезвычайно энергично. Иногда это просто проверка на лояльность: вопросы об отношении к террористическим, экстремистским организациям и «любите ли вы руководство страны так, как оно заслуживает быть любимым?». «Нравится ли вам ваш вуз или вас отчислить?». Это вопросы, ответы на которые очевидны, и никакого особенного исследовательского интереса их результаты представлять не будут.
Есть и попытки собрать социально-экономическую информацию у студентов, что при должном анализе полученных данных может быть полезно. Но сама цель — контроль.
В условиях изоляции, которая поддерживается и укрепляется с двух сторон — и снаружи, и изнутри — российские преподаватели, которые и до этого были людьми достаточно зависимыми, особенно в регионах, где не так легко найти другую работу, если есть неприятности с твоим собственным начальством, превращаются в людей еще более зависимых.
Судя по тем опросам профессорско-преподавательского состава, которые я видела, работники вузов вовсе не демонстрируют каких-то повышенных уровней вольнодумства. В основном это лоялисты. Видна такая же корреляция, как и в среднем по респондентам: чем люди старше, тем они более лояльны по отношению к руководству как своего вуза, так и к государственной политике в целом.
О влиянии такой обстановки я могу говорить в рамках своей области. За нее у меня душа больше всего болит, потому что социальные науки, в силу своей природы, привязаны к и зависимы от общественно-политического контекста, от того, что происходит прямо сейчас. Мы занимаемся актуальными вопросами: в этом наша сила, в этом и наша слабость и уязвимость. Я не знаю, насколько возможно свободное занятие математикой, физикой или молекулярной биологией в условиях автократии, внезапно озаботившейся своей идеологической оболочкой, которую она никак не может изобрести. Заниматься развитием социального знания в таких условиях практически невозможно. Всем нужна свобода, но социальным наукам как воздух нужна свобода публичной дискуссии об общественно значимых вопросах. Она нам нужна и как гражданам, и как исследователям: чтобы одни обсуждали общественно-политические вопросы, а другие одновременно их изучали.
В отсутствии этого очень трудно, но люди найдут выход. Я вижу продолжающуюся работу тех же социологов, которые пытаются обойтись без задавания гражданам прямых политических вопросов. Это сильно цензурированная социология, но это лучше, чем полное прекращение работы. Я вижу труды людей, которые базируются в региональных вузах и изучают свой регион, и я вижу, что делает, например, Институт социологии РАН. Не могу не приветствовать их активности, потому что это предоставляет бесценный материал и для сегодняшнего, и для завтрашнего исследователя.
Для людей, которые остались в России, закон «об иноагентах» еще не самая страшная угроза. То, что переживают социальные науки в России, иначе как словом «погром» описать нельзя. Очень многие уехали, и никто из оставшихся не имеет возможности полноценно работать, потому что, даже если не говорить об опасности репрессий и цензуре внутри страны, один только разрыв международных связей совершенно искажает нормальное пространство научной мысли. Не бывает никакой местной науки, не бывает никакой суверенной науки — бывают разные научные школы. Интеллектуальная деятельность глобальна и международна по самой своей природе. Попытки посадить ее в какой-то отдельный контейнер и закрыть крышечкой приводят только к тому, что все гниет. Поэтому те люди, которые мужественно продолжают свою профессиональную деятельность в России, все равно не могут делать это полноценно.
Свобода научного общения недоступна никому, каким бы лично смелым и отважным человеком ты ни был. Есть представление о том, что научная работа — это такое индивидуальное мыслительное, творческое усилие. На самом деле это очень коллективное занятие. Для него нужна среда: коллеги, конкуренты, учителя и ученики, публичные и закрытые мероприятия, нужны издания и постоянно публикующиеся переводы. Это прежде всего среда, а уже потом индивидуальный гений.
Изгнание и изоляция могут привести к неотвратимым последствиям. Так случилось с немецкими социальными науками в 20 веке. Ведущим языком наук об обществе и человеке со второй половины 19 века был немецкий. Он оставался таковым вплоть до конца 20-х годов 20 века. И Маркс, и Фрейд, и Вебер, и Михельс, и Мангейм — это все представители немецкой науки. Именно немецкие университеты были образцами для всех остальных. Это закончилось Гитлером и это не вернулось назад, несмотря на восстановление Германии, ее экономические успехи и успехи немецких ученых. Среда была разрушена, люди были изгнаны, убиты или просто не пошли заниматься социальными науками, потому что это, мягко говоря, не поощрялось. Прежние позиции немецких социальных наук — политологии, экономики, социологии, демографии — вернуть не удалось.
Первой научной державой мира стала Америка и продолжает быть таковой до сих пор. Мы не были в таком передовом положении, как догитлеровская Германия («не жили хорошо — нечего и начинать»), но, тем не менее, у нас тоже были два десятилетия очень бурного развития, когда, с одной стороны, были некоторые улучшения материальных условий, а с другой — интеллектуальная свобода, позволившая российским ученым добиться значительных результатов и в изучении самой России, и в интеграции в мировую интеллектуальную научную и академическую среду. Нам есть, что терять. Будет ли это потеряно безвозвратно или это можно будет исправить, во многом зависит от того, сколько времени продлится нынешнее противоестественное положение.
Если та извращенная ситуация, в которой мы сейчас находимся, продлится 10 лет, это одна история, если 15 — другая, если 5 — третья. Люди живут столько, сколько им отпущено, и не все могут вернуться, не все захотят вернуться [в Россию]. Ради всего человечества мы приветствуем всех спасшихся: лучше работать, чем не работать, лучше быть живым, чем мертвым.
Но если мы говорим именно о судьбе российских социальных наук, то, например, в естественных или так называемых точных науках привязка к стране вообще несущественна. В социальных науках ценность укорененности в своей стране выше, но и социальная реальность имеет общие закономерности везде. Великое преимущество России состояло в том, что мы одновременно страна большая, разнообразная, интересная социально, и страна достаточно образованная для того, чтобы изучать самоё себя. У нас есть предмет и у нас есть инструментарий. Нас, кроме нас самих, никто так пристально изучать не будет, хотя интересующихся много. А если внутри страны запрещено смотреть на самих себя, нельзя проводить исследования, потому что люди боятся отвечать на вопросы, а вопрошающие боятся эти вопросы задавать, значит, что-то останется неисследованным — инопланетяне не наблюдают за нами из космоса, а если и наблюдают, то не делятся с нами результатами своих наблюдений. Поэтому эти потери не то, чтобы восстановимы. По незабываемой фразе Анатолия Белинкова из его книги о Тынянове, «если нужно доказывать, что тягчайшая реакция может раздавить национальную культуру, сопротивление которой имеет предел, то немецкий аргумент 30–40-х годов неотразимо убедителен».
Если же у нас, на наше счастье, случится относительно скорая и быстрая нормализация, то многое вернется. На топливе радости восстановительного роста прежние результаты могут быть и превзойдены.
Конечно, я планирую вернуться в Россию, но как только это станет возможно законодательно. В социальных науках, как известно, невозможно только то, что невозможно физически. Остальное более или менее вероятно, но не исключено. Вероятность перемен в этом отношении при нынешнем президенте крайне низка. Но как только откроется возможность жить в России, работая там, я ею немедленно воспользуюсь.